Живи, но помни!

Рецензия на «Трясина» (Татьяна Ульянина-Васта)

"Живи и помни", Валентин Распутин

Большаков Алексей   01.02.2021 12:00   • 



Русские трудный к пониманию народ...
Возможно поэтому, несмотря ни на что, мы и выживаем.

Татьяна Ульянина-Васта   01.02.2021 12:07


Валентин Курбатов
________________________________________
 

1974

Вологда, 13 ноября

Дорогой Валентин!

Меня очень взволновало и тронуло Ваше письмо. Вы очень точно схватили суть происходящего в нашей литературе. А значит, и во всей духовной жизни. Ряженьем в благородство, игрой в “отцов родных” (я это называю: “не кнутом, а пряником”) улавливание душ нестойких, жизнью не битых. И они-то своей неосознанной, но, что еще страшнее, осознанной наивностью наводят “порядки” в движении мысли, определяют (или точнее пытаются совершенно безуспешно определить) нравственный климат общества. Но “класс”, он не то что “выпить не дурак”, он тупо и молча спивается, вот уж тут неосознанно, придя к какой-то совершенно страшной форме сопротивления бездушию, цинизму и лжи.

Валя Распутин написал что-то совершенно не поддающееся моему разуму, что-то потрясающее по мастерству, проникновению в душу человека, по языку и той огромной задаче, которую он взвалил на себя и на своих героев повести “Живи и помни”. И вот что страшно: привыкшее к упрощению, к отдельному восприятию жизни и литературы и приучившее к этому общество, неустойчивое, склизкое, все время как бы пытающееся заняться фигурным катанием на самодельных коньках-колодках (которые мы оковывали отожженной проволокой), оно, это общество, вместе со своими “мыслителями” не готово к такого рода литературе. Война — понятно; победили — ясно; хорошие и плохие люди были — определенно; хороших больше, чем плохих, — неоспоримо; но вот наступила пора, и она не могла не наступить — как победили? Чего стоила нам эта победа? Что сделала она с людьми? Что, наконец, такое война, да еще современная? И самое главное, что такое хороший и плохой человек? Немец, убивающий русского, — плохой, русский, убивающий немца, — хороший. Это в какой-то момент помогало духовному нашему возвышению, поднимало над смертью и нуждой, но и приучало к упрощенному восприятию действительности, создавало удобную схему, по которой надо и можно любить себя, уважать, хвалить, и отучивало думать настолько, что на схемы и еще на кого-то и чего-то мы начали вообще перекладывать функции думания и, что самое удручающее, если не ужасное, мы во многом в этом преуспели.

Жить не думая, жить свободно от снедающих дум о себе и о будущем (а мысль всегда была двигательной энергией в движении человечества), веря или уверяя себя, заставляя поверить, что будущее и без твоего ума обойдется, тебе только и надо, что работать, не покладая рук, оказалось очень удобно, но это развратило наши умы: лень ума, и без того нам присущая, убаюкала нас, и понесло, понесло к сытости, самодовольству, утешению и равнодушию. Но мысль неостановима: криво ли, спиралью ли, заячьими ли скидками она идет, движется, и, если закостенела, — пробуждение ее болезненно, ужасно. Пролежавший в гипсовой форме человек с больным позвоночником, вставая на ноги, нуждается в опоре, всякое движение в нем вызывает страх упасть, кости его берцовые упирают больно в таз, таз в свою очередь давит на ребра, ребра на грудную клетку, а та — на шейные позвонки, через великие муки и мужество должен пройти человек, чтобы вновь получить возможность двигаться, жить естественной, нормальной жизнью…

Сможем ли мы? Как далеко зашла наша болезнь неподвижности? Способны ли мы уже на те муки самопожертвования, отказа от себя и своих материальных благ? Вот вопросы, на которые, хочешь не хочешь, уже надо давать ответы. Иначе гибель всем. “Хорошие — плохие” люди в военной форме уже свое отжили. Они существуют только благодаря законсервированности и косности человеческой мысли. Прогресс, а он в основном служит так называемым целям обороны, уже пошел в наступление, и когда-то казавшиеся смешными слова о том, что “войны не будет, но будет такая война за мир, что камня на камне не останется”, уже не кажутся смешными. Только разум, только пробуждение и возмужание человеческой мысли могут остановить все это. И опять мучение, и опять боль — а у нас-то как? Худо, убого, мордовороты в науке и в литературе, да и во всей культуре были и есть сильнее мыслителей и их больше, но они страшны стали тем, что надели на себя те же заграничные модные тряпки, парики, золотые часы и сменили облик на этакого ласкового, добренького интеллектуала, который готов с тебя “пылинки снимать”, чтобы ты только не ерепенился, был “как все”, служил “общим целям”, т.е. плыл по течению, совершенно не думая и не заставляя никого думать о том, куда тебя вынесет и всех нас тоже…

Ой, дадут они Вале Распутину за повесть! Он не просто палец, а всю руку до локтя запустил в болячку, которая была когда-то раной, но сверху чуть зарубцевалась, а под рубцом гной, осколки, госпитальные нитки и закаменевшие слезы…

Ой, Валентин, дух переведу! Я ведь сегодня с женой разговорился и она сказала, что я не послал тебе (Вам) свою книгу! Я говорю “посылал”, она — “нет!” Бог меня отметил кое-чем, Валентин, и прежде всего — памятью. У меня была до войны редкостная память, которая меня избаловала до того, что я ничего другого делать не хотел — ни учиться, ни трудиться — мне все давалось “просто так”. Маленький, совсем малограмотный, я уже сочинял стихи и разного рода истории, за что в ФЗО и на войне меня любили и даже с плацдарма вытащили, но там, на плацдарме, осталась половина меня — моей памяти, один глаз, половина веры, половина бездумности и весь полностью остался мальчик, который долго во мне удобно жил, веселый, глазастый и неунывающий…

Работа в литературе, огромное перенапряжение всего себя (ведь одновременно и грамоту, и все-все надо было постигать) так меня износили, что потекли остатки памяти, а и с половиной того, что было, что не отшибло на войне, жил вольно, припеваючи — никогда много не записывал, сочиненное в лесу год-полтора назад восстанавливал до звука, когда дело доходило в писанине именно до этого, где-то сочиненного места. И вот… износ. Ночью в бессонницу что-то придет в голову, и такое ясное, простое, — неохота себе и жене сон встряхивать, “утром вспомню”, думаю — и… засплю! Не могу вспомнить! Работать (а сейчас я как раз очень много и напряженно работаю над “Царь-рыбой” — уже месяца два как), работать приходится уже с полным переключением в работу и только, стараясь не отвлекаться ни на что. А коли раньше хватало на все, то и сейчас я, конечно, не могу от всего отвлечься, однако многое забываю, и вот посылаю Вам свою книгу, и если еже посылал — простите мня за такой маразм и отдайте одну кому-нибудь, ну, а если не посылал, то, значит, лучше поздно, чем никогда…

Сейчас я уже очень устал. Много сделал за два месяца беспрерывной почти работы, но еще больше надо сделать, чтобы закончить повесть и приняться за трудные размышления о судьбе покойного критика А. Н. Макарова — человека талантливого, но загруженного машиной времени и измотанного ею до того, что лишь перед смертью он понял, что “не тем занимался”…

Ах ты! Ах ты! Живешь, живешь! В праздник погиб у нас на своей машине Коля Бурмагин, прекрасный график. Разбился весь, изуродовался, а в гробу лежит мальчик-мальчиком, только борода седая. Меня оторопь берет от наблюдения последних десятка лет — все покойники, даже пропойцы, стали выглядеть в гробу красивыми и успокоенными, а Коля Рубцов остановил на губах ироническую улыбочку: что, дескать, взяли? Я-то отмучился! А Вася Шукшин лежал в гробу с выражением некоего легкого упрека. Ну, я уж совсем на “минор” перешел, а мне ведь сегодня еще работать! 20-го еду на редколлегию в Москву. Чуть развеюсь. Купил я себе избу на реке Кубене. Ее сейчас ремонтирую. Вот когда-нибудь приедете, поговорим, а пока — низко кланяюсь.

В. Астафьев.