Яма гл. 14

14

-- Теперь твоя очередь, мистер Лихонин? –
С усмешкой спросил его друг, репортёр:
-- Иль ты обладатель защитной той брони,
Что не позволяет вкусить сей позор?

-- Нет, всё в этом деле гораздо сложнее,
Держусь я из принципа – я анархист,
Простая брезгливость гораздо сильнее,
Чем этот природой навязанный твист.

-- Я тоже не падок до пряного чувства,
Лет пять как назад я здесь всё испытал,
И понял, что нет здесь любви, как искусства,
Животный порыв её всю растоптал.

Здесь вместо любви – лишь кипят одни страсти,
И потому контингент их гостей:
Убийцы и воры, другие напасти,
Чтоб было бы всем здесь всегда веселей.

И, если бывает, я сильно устану,
Беру у Исая от комнаты ключ,
Ночую я здесь по привычному плану,
Мне вовсе не нужен обычный их путч.

Девицы привыкли, они уже знают,
Что третьего пола я есть существо;
-- Что верно, то верно, его уважают, --
Добавила Нюра: «Уже так давно.»

-- И главное в доме – дружу я со всеми…
-- Зачем, чёрт возьми, ты толчёшься-то здесь,
Коль ты не писатель по этакой теме
И не проповедник, спасая их честь?

Во имя чего созерчаешь и терпишь
Ты похоть и пьянство, и прочую грязь,
Глаза закрываешь и голову вертишь,
Не видеть тебе гостевую всю мразь?

Я верю, что не; предаёшься ты блуду,
Тогда мне совсем непонятен весь смысл,
И образ всей жизни, привержен ты чуду,
Так что за другая терзает в том мысль?

Ответ репортёра пролился не сразу,
Он как бы все мысли в кулак собирал,
Когда же продумал, придал всем им газу,
И сам, наконец, это всё осознал.

-- Пленяет меня в этой жизни вся правда,
Она так страшна здесь и о;бнажена;,
По жизни их бьёт она словно кувалда,
Вся жизнь этой правдою за;ражена;.

И нет в ней ни ханжества, ни лицемерия,
Ни с совестью сделок, иллюзий, прикрас,
И нет никакого к любви в ней доверия,
Ведь только любовь всегда радует нас.

-- Да, вот я какая, публичная дама,
Клоака для стока избытка страстей,
Иди ко мне каждый, не встретишь ты срама,
Среди всех подобных, нахальных гостей.

Живут дамы здесь, как попавшие в сети,
И слушать их – это сплошное враньё,
Но каждый мужчина отказа не встретит,
Они берегут свой обман, как жильё.

Но нам  они лгут потому, что мы лезем,
В их чуждые нам все секреты души,
Своими вопросами чувства их режем,
И прячут они эти чувства в глуши.

А лгут потому, что краса их здесь меркнет,
И красятся даже в ущерб лишь себе,
Мужчинам нужна красота и не терпит,
Когда не находит её он в тебе.

Но вместо природной красы многих женщин,
Изволь получать – из сурьмы и белил,
Ещё и румяна, ты с ними повенчан,
Вот чем тебя бог за поход наделил.

Но это не всё, красоты ему мало,
Ещё и подай ему чувство любви,
Когда бы от ласк твоих женщине стало…
Тот самый огонь бы зажёгся в крови.

И женщина лжёт ему голосом, стоном,
Игрою лица и движением тел,
И ты, весь польщённый предательским фоном,
В объятиях дамы совсем захмелел.

Они в большинстве своём не; образованы,
Словарь обиходный – десятки лишь слов,
В культуре они, прямо скажем так, скованы,
Они не постигли культурных основ.

Но ложь их – невинная, даже привычна,
И сущая правда в ней – в торге за ночь,
В беседах о всей их работе обычной,
И даже о том, как себе в ней помочь.

Когда же она, уже после интима,
Осталась с непонятым счастием чувств,
Его возмещала лесбийским приёмом…
Всё это, меж ними, слетала из уст.

Вся жизнь их нелепая, как на ладони,
С глубоким цинизмом, с несчастной судьбой,
Но нет в ней той лжи и вызванной боли
Со всей постоянной в их жизни борьбой.

Подумай Лихонин, а сколько обмана
В сожительстве брачном, почти что в любом,
Жестокости нашей, в общеньях – тумана,
Где кто-то становится просто рабом.

И все эти жуткие качества в людях
Всегда под надзором профессий, чинов,
Инспекторы, судьи за что-то осудят,
А сколько средь них ещё вьётся воров.

Они, осуждая порочность и жадность,
И трусость, и леность, и всё – нищенство;,
Словам придают всю их пышность, парадность,
И тем «принижая» всё их существо.

«Священный наш долг», «сострадание к ближнему»,
«Святая любовь» и «Священный алтарь»,
Но выспренний тон – в этом просто, как лишний,
И покрывает он их словно гарь.

-- Я, как анархист, понимаю отчасти, --
Задумчиво вымолвил, всё же, студент:
-- Но не постигаю, с какой ты напасти,
Торчишь здесь и терпишь весь этакий бред.

-- Я сам-то не знаю, -- сказал простодушно:
-- Бродяга я, жизнь просто страстно люблю,
Я много профессий сменил, но мне скучно,
Не знаю, как мне погасить эту «радость» мою.

Актёр вдруг привлёк всей компаньи вниманье,
Ему «опостылило» всех развлекать,
В пучину качнулся «само;бичеванья»,
Не стал никому он уже подражать.

-- Служу теперь в фарсе, кривляюсь для смеха,
Светильник погас, и зарыл свой талант,
А пре-ежде – блистал я почти четверть века,
Успехам на сцене служил, как гарант.

Он всхлипнул немного, слеза показалась,
Полез целоваться, стал жертвой доцент:
-- Меня презирайте, вся жизнь, как сломалась,
Я нынче в искусстве, как выжатый бренд.

Прода;л и разлил я священный свой елей!
Сижу я в вертепе с продажным живьём,
Каких, достигая возвышенных целей?
Себе сам устроил я этот погром.

Жена, как святая и чистая дева,
Трудяга она, у неё – магазин,
Она, как надёжное, крепкое древо,
А я – негодяй, как природный токсин.

О, ужас, её, на кого я меняю,
Она меня ждёт и не спит по ночам,
А я здесь, с продажными – ей изменяю,
Профессор, я истину выплеснул Вам.

-- Как складно ты врёшь, наш актёр ненаглядный, --
Взорвалась вдруг пьяная Манька со зла:
-- Она спит спокойно, до нас ты – всеядный,
В твоей же кровати и спит не одна.

-- А ты, ****ь, молчи! – Завопил наш Лаврецкий,
Бутылку держа уже над головой:
-- Не смей оскорблять языком своим мерзким…
-- А ты рога носишь, ты – просто слепой!

Ты шляешься по проституткам и хочешь,
Чтоб не изменяла тебе же жена?
Нашёл, болван, место, где всем ты бормочишь,
Как жизнь твоя полностью развращена.

Приложено много усилий и споров,
Достойный обоих блатной диалог,
В покой возвратить культурный их норов,
И Ярченко это проделать лишь смог.

Актер под конец некрасиво, обширно
Сморкался и плакал, совсем ослабел,
Возможно, ему даже стало и стыдно,
Себя увести Генриетте велел.

А ночь бушевала, склоняясь к рассвету,
Студенты из спален – один за другим
Являлись, как будто рождённые, к свету,
Свершив свой обычный, природный интим.

И вновь от них врозь возвращались девицы,
И те и другие похожи на мух,
Как парами им на стекле нужно слиться,
Им тоже знаком природный их дух.

Усталые все выходили, зевая,
Их бледный, лишённый косметики вид,
Тоска и брезгливость, его сохраняя,
Надолго держали в нём чувство обид.

Прощаясь друг с другом, враждебное чувство
Светилось в опущенных к долу глазах,
А в душах у них оставалось всё пусто,
В них прочно вселился весь жизненный крах.
 
А Ярченко, тоже уставший от бдений,
Последним покинул злосчастный приют,
Ему было стыдно их общих решений,
Не дать, в них возникших, интиму уют.

Его лишь хватило на смелый поступок,
Погладить у Веры на ножках трико,
Стыдливость и званье доцента так скупо,
Сковали желанье зайти далеко.

И он решил тайно от всей их компании,
У Треппеля, соло, свершить свой интим,
Хотя уже утро проснулось столь раннее,
Но тайна греха всё ж останется с ним.