Эти пейзажи. Очерк

            Мы шли по узкой тропинке уральского леса. Ещё приятно плещется зелёное вино весёлого, размашистого лета. Посреди белёсой синевы пьём хмельное зелье. В нём смешаны терпкий дух листвы и горький мёд цветочного настоя. Мы пьём, а жажда губы обжигает.
            Запахло прелой листвой. Здесь спуск к неподвижной чёрной воде озерка, к которому солнце едва пробивается. Какая-то плотная, глухая немота: не слышно заливистых птах, не слышно и звериных шагов, даже дятел не выдаёт себя стуком о ствол сухого дерева. Кажется, что серый полумрак зажимает тело в тиски, и в висках отдаётся стук учащённого сердца. Нависают ветки елей над самой головой.  Неужели нога человека здесь никогда не была? Неужели этот древний, извечный покой никто не тревожил? Даже мурашки по коже, и озноб по душе пробегают.
             Может, это единственная лесная тайна, что осталась на нашей земле, здесь в зарослях диких у застывшей в безмолвии воды. И всё-таки мы спустились к воде, омыли руки и лица. Во рту от неё у меня заломило зубы. Холодна!
             За озерком низкие густые сосенки стоят, словно дозорные. За ними седые, как лирники этого загадочного края, возвышаются камни. Кажется, что сейчас они запоют. Мы постояли в ожидании.
            – Что же мы стоим? – спросила я. – Не пора ли отсюда уходить?
            – Пора! Здесь древний зов свободы оживает. Но не про нашу честь. Мы покинули этот древний извечный покой.
            Из этой чащобы вышли удачно на луг, увидели дорогу. Эта дорога домой. Она длиною в один день. Нет, немного короче. Такой давней мерой мы измеряем свой путь. При нынешнем бойком транспорте её можно сократить до трёх часов. Но тогда вся жизнь сразу станет бледнее, беднее, что подумать страшно.
            – Гудят, гремят машины. Одни – не торопясь, другие проносятся молниеносно. И вдруг навстречу нам конь старый. Идёт, шатаясь, меж оглоблей из понуканий и нареканий. Воз поскрипывает и покашливает. Колёса, напившись из лесных колдобин, дребезжат, поигрывая на гармонике спиц. А следом плетётся старый цыган, озираясь. Ему нравится бродяжничать по свету.
            – Не наш ли товарищ? – смеёшься ты.
            – Но у нас нет воза. И рюкзаки на нас, за нашими плечами. Мы ещё молоды, а он нам в деды годится. Мы идём к ночлегу под крышу, а он   от ночлега из-под крыши. И думает, озираясь:
            – Ах, только бы не вернули к еде из печи или микроволновки, к электрическому солнцу, висящему под потолком, к неживой воде из труб.  Привык он к встречному ветру, к хвойному навесу, ноги скрывая в траве, сливаясь с вереском, мхом, с игольчатой осыпью под сказки о людях зверей и птиц, которые рассказывают они своим детям. Этот цыган – родня обитателям леса, рощ, лугов, рек и полей. Но про это он не скажет. В родстве признаваться не любит. Проходя мимо нас, он и не взглянул в нашу сторону, думы его одолели. А мы тоже мимо прошли молча. И только шагов за двадцать от встречи с ним мы запели в полголоса, шаг за шагом приближаясь к дому, в котором нас ждёт, читая книгу, наша мама. А встретив нас, она спросит:
            – Нагулялись? Ну и слава Богу! Вот и хорошо! А я жду вас…
 Это она, мама, когда мы собираемся в дорогу, не забывает благословлять нас словами: «Да хранит вас Господь».