Февральская ночь

Где догорали огни – зябкое поле,
Они – стояли у входа.
Кричали одни
- Какое горе!
В глазах страх, засовы
На окнах, плесень.
Горы снежные, рыхлое месиво,
Сенью сосен венчанный дом.
- Весело!
Кричали другие.
Гуртом выбивают дверь,
Ртом вдыхают, вертятся, шарят.
Снег талый с ботинок
Сбивают, шуршат,
Маршируют в спальню
Штаны шароварами
Шепотом,
- Есть хозяева?
Шипенье углей.
Замерли,
- Смотрите, под одеялом
Топтание потное
Рьяно
Срывают покров,
Ещё рано!

Подкинуть дров… Нужно срочно. Просыпаюсь от дикого холода. В голове стучит. Вечер выдался пьяным и о печке я в таком состоянии обычно не забочусь, поэтому единственное берёзовое полено, которое вчера было помещено в камеру, полностью истлело, угли совсем холодные. “Тем временем дирижабли не нуждаются во взлётно-посадочной полосе”. Я собираюсь с силами, встаю, стругаю щепу, разжигаю огонь, губами тянусь к самому пламени, дую. Едкая зола поднимается со дна буржуйки и обдает лицо, лезет в нос, выжимает слезы из глаз, но приятно трещит сосна и от одного звука мне становится теплее. “Использование весьма актуально в условиях крайнего севера”. Ветер задувает в щели старого дома, так гуляет по полям гиблый февраль, со свистом просачивается в оконные рамы, бродит окрест как бешеная лисица, вынюхивает, поет свою протяжную псовую песню и хочется выть с ним в унисон, разделять с ним всю тоску свою и все чаяния. “Немецкие цеппелины вызывали огромный интерес в 30х годах”. Но там бездна за этими стенами, и что если старик Брэдбери был не прав и крылья при падении не растут, а ты, соскользнешь вниз не удержавшись на краю, как с мокрого парапета, серым мешком на дно. Я жадно пью холодную воду, радио на стене шипит “теперь вместо взрывоопасного водорода используется инертный гелий”. А есть ли то дно. Единственный экран в комнате – оконная рама, картина безызвестного художника – “Февральская ночь”

За полночь,
Заполнить бы пустоту
Морозного неба,
Сволочь белая
Обволакивает, на лету
Птицу морозит, кусает волка
Целая карта созвездий -
Сутолока,
Волоком тянет позёмку.
В потёмках, он вышел из дома
На лыжах до кромки
И в лес с обрезом
Наперевес до берлоги Зацеппелина.
Целина снежная,
В инее весь от дыхания.
Безмолвная чаща, только уханье,
Таращат глаза лисьи норы.
Тишина – звенящая затвором,
Цевьё дёрнул, проворно вскинул ружьё,
Грянул выстрелом,
Всё поплыло.

Над белым полем, темными лесами, стеклянными озёрами, блестящими полосками рек, над волоком, и Вологдой, над Волоколамском, Большим театром, Эйфелевой башней, над пашнями, рисовыми полями, над гигантскими секвойями, над Курским вокзалом, Великим Каньоном, над Петушками.

- Зацеппелин, смотри, Зацеппелин! – кричат снизу.

Дом егеря, вижу, как в него забегают люди, наверное решили, что я нажал на спусковой крючок, глупые. Я держусь за Цеппелин всеми силами и лечу. По воздушной железной дороге, мимо меня, над бирюзовой водой оттаявшего водоёма мчится паровоз, от бурных водопадов вверх поднимается белесый теплый пар и превращается в облака, а дальше целый мир. Без ковидных масок, запертых границ, грязных улиц, серого неба, неинтересной работы, скучных телепередач,
душных маршруток, приставучей рекламы, пошлых песен и холодной рыбной запеканки с косточками. А потом февраль непременно закончится и придет весна и он вылезет из своей берлоги на поляну, там, где снег сошел уже полностью и подставит крылья первым лучам солнца и будет долго лежать, рассматривая плотные ростки мать-и-мачехи и думать, о том что в условиях русского севера он вполне себе незаменим.