Подборка в альманахе Территория слова 1 5 2019

Подборка в литературно-художественном альманахе "Территория слова", г. Краснодон, Луганская Народная республика, №1 (5), август 2019 г., стр. 73.

Василий Толстоус




***
Когда сойдёт последний свет заката,
и тень укроет ближний террикон,
тогда сверкнёт подствольная граната,
и разорвётся здесь, недалеко.
Начнут стрелять из рощи пулемёты,
но красоту трассирующих пуль
вы, может быть, не сразу и поймёте,
живя в домах, искрошенных в щепу.
В подвале тоже, в общем-то, неплохо:
коптит свечи огарок на столе,
и мать в углу укачивает кроху,
чей мир – пространство маминых колен.
А так – вполне приличная реальность:
садись, накормят кашей и борщом.
Помочь, конечно, можете. Морально.
Мол, как вы там. И есть ли вы ещё.


***
Снаряды ложатся кучно.
Проснулся, и не до сна.
Не знаю, что делать лучше.
Трезвонит стекло окна.
Жена чуть дыша шепнула:
«Я слышу сирены вой.
Болит голова от гула
и лязга по мостовой».
А это куда-то танки –
железные существа –
стремительно спозаранку
направились воевать.
Огни над Ясиноватой,
и там, где аэропорт.
Наверное, виноваты,
что живы мы до сих пор.
Мне кажется, что-то в мире
сложилось не так для нас,
и дышим вдвоём в квартире
как будто в последний раз.


***
Смущаясь, дети попросили:
«Присядь, попей. Припомни, дед –
ты был когда-нибудь в России?
Ведь прожил, чай, немало лет.
Скажи: она вообще какая?
Такие ж хаты ли на ней?»
Ответил дед: «В ней нет окраин.
Земель немилых нет, верней.   
В ней было место и Донбассу,
и прерий крымских ковылю.
Я понимал всегда и сразу,
что на Дону её люблю,
что я люблю её на Волге,
и на Днепре, и на Неве,
был не чужим в Москве нисколько,
ведь с детства думал о Москве».
«Ну что молчишь? Ты озадачен?
Бывают лучшие края?»
«Я не молчу. Я просто плачу:
Россия – родина моя».


СМЕРТЬ

Умолкли птицы. Небо словно выше.
Звезда прожгла мерцанием простор.
Беззвучный вздох – полёт летучей мыши.
Затих дневной досужий разговор.
Повсюду тени. В бликах мостовая.
Незримо шевеление листа.
Мелодия вечернего трамвая
так непередаваемо проста –
но вдруг ушла, закончилась внезапно…
Остывший воздух дрогнул невзначай:
тупым стеклом по вечности царапнул
ночной мопед, стеная и стуча,
сжимая звуки в шорохи и звоны...
…И движется, смыкается, страшна,
из каждой щели, тонкой и бездонной,
бескрайняя, сплошная тишина.
Одно лишь сердце с болью и тревогой
наружу рвётся, зная наперёд,
что рядом, здесь, без света и дороги
землёю Смерть полночная плывёт –
её уснувшей тёмной половиной,
и выбирает время сладких снов.
Беспомощный, виновный ли, невинный,
и млад ли, стар – для Смерти всё равно.      
Застыв, стою. Она струится мимо,
касаясь мягко полами плаща.
...И до утра, до спазмов, нестерпимо
немеет ниже левого плеча.


***
Он каждый день с восьми и до пяти
(когда аврал, то и намного позже),
лицом изображает позитив,
и эту маску впитывает кожа.
Будильник звоном будит в ранний час,
когда охота нежиться в постели.
То холодна, то слишком горяча, –
бодрит вода расслабленное тело.
Он бреется, полузакрыв глаза:
проворными движениями бритва
морщинки плавно двигает назад,
чтоб на лице ни ямочек, ни рытвин
не оставалось. Чай уже согрет,
и на тарелку выложен биточек.
В нём мало пользы: в мясе только вред –
настенный телек знает это точно.
Бухтят под завтрак сводки новостей,
твердят о том, что снова где-то войны.
Четвёртый день не убрана постель
(и что с того, – ведь в мире неспокойно).
Пусть на работу ехать далеко,
но есть метро и рейсовый автобус,
где можно плыть в мечтах меж облаков,
изрисовав маршрутами весь глобус.
Ему себя готовилась отдать
одна из лучших девушек на курсе.
Почти забыл, кто был виной тогда,
и чьи слова: "Она не в нашем вкусе".
Поправил в рамке мамочкин портрет,
вздохнул, почистил мятые штиблеты,
нащупал в брюках пачку сигарет,
и вышел в мир. А в мире снова лето.
Цветёт сирень, как в детстве, как всегда,
и люд спешит, всё мимо, всё куда-то.
Трамвай стучит: "Года, года, года…"
Но не понять ни месяца, ни даты.


***
Я обманул вас: смерти нет.
Причины нет грустить и плакать.
Там, за орбитами планет,
я уверяю – лучший свет.
Не разводите носом слякоть.
Я снова весел. Пью нектар.
Размах не выразить словами:
сегодня сею пыль Стожар,
назавтра – невесомый пар,
и вьюсь из чайника над вами.
…А впрочем, лгу: на стену лезь,
но сметь не вздумай торопиться:
ведь я никто, я просто взвесь –
так, пустота (попробуй, взвесь!),
всего изнанка, заграница.
…А так, конечно: смерти нет,
пока не стёрлась в детях память.
Укроет прах последний след –
и всё живёт. А смерти – нет.
Поют скворцы. Им что – весна ведь.


***
"...ходит, ходит один с козлиным пергаментом
и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул
в этот пергамент и ужаснулся. Решительно
ничего из того, что там написано, я не говорил.
Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент!"   

М.А.Булгаков. «Мастер и Маргарита». 

Босые ноги. Пыль. В зените солнце.
Две тени от оборванных бродяг,
из тех, что вдаль идут, пока идётся,
пока светло в затерянных полях. 
Один чуть выше. Оба бородаты.
Пуста дорога, рядом – никого.
Неясен год, ни месяца, ни даты – 
лишь миражей и зноя колдовство.
Тот, что пониже, с резкими чертами,
молчал и свиток к сердцу прижимал.
Второй был скор, и тонкими перстами
вязал слова незримого письма.   
Он говорил: «Кромешна жизнь под небом.
Законы чужды. Правды в мире нет.
Важнее нет тепла, воды и хлеба,
чтоб стало сил для маленьких побед.
Любить людей – достойная наука,
её поймёшь – и ближе станет рай…
Но как простить продавшегося друга,
что ближе нам: «Люби!» или «Карай!»?
Зачем молчишь? И что так резво пишешь:
что я – пророк? Мне тошно – хоть умри.
Мир болен словом – слов пустых излишек,
везде хула и гнева дикий крик».
Он замолчал и пот отёр рукою.
Высокий лоб качнулся к небесам:
«Отец, когда? Покончить с суетою.
Нельзя? Нельзя. Да я и знаю сам…»   
Второй писать не смел, но так хотелось!
В глазах не гас горячечный огонь,
а ветер нёс и свитка тихий шелест,
и козьей кожи благостную вонь.   
Он вдруг спросил: «В чём истина, Учитель?»
Тот замолчал. Вдали Ершалаим 
плыл над землёй горячей, нарочито
белея храмом каменным своим.