День снятия блокады Ленинграда

ДЕНЬ СНЯТИЯ БЛОКАДЫ ГОРОДА ЛЕНИНГРАДА 1944 27 января является Днём воинской славы России — День полного освобождения советскими войсками города Ленинграда от блокады его немецко-фашистскими войсками (1944 год). Начало блокады Вскоре после начала Великой Отечественной войны Ленинград оказался в тисках вражеских фронтов. С юго-запада к нему подступала немецкая группа армий «Север» (командующий фельдмаршал В. Лееб); с северо-запада на город нацелилась финская армия (командующий маршал К. Маннергейм). Согласно плану «Барбаросса» захват Ленинграда должен был предшествовать взятию Москвы. Гитлер полагал, что падение северной столицы СССР даст не только военный выигрыш – русские потеряют город, который является колыбелью революции и имеет для советского государства особый символический смысл. Битва за Ленинград, самая продолжительная в войне, длилась с 10 июля 1941 г. до 9 августа 1944 г.

  Приезд Жукова и принятые им меры укрепили оборону города, но прорвать блокаду не удалось. Планы гитлеровцев в отношении Ленинграда Блокада, организованная гитлеровцами, была направлена именно на вымирание и уничтожение Ленинграда. 22 сентября 1941 г. в специальной директиве отмечалось: «Фюрер принял решение стереть город Ленинград с лица земли. Предполагается окружить город тесным кольцом и путём обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сравнять его с землёй… В этой войне, ведущейся за право на существование, мы не заинтересованы в сохранении хотя бы части населения». 7 октября Гитлер отдал еще один приказ – не принимать беженцев из Ленинграда и выталкивать их обратно на неприятельскую территорию. Поэтому любые домыслы – в том числе распространяемые сегодня в СМИ – о том, что город возможно было спасти, если бы он был сдан на милость немцам, следует отнести либо к разряду невежества, либо намеренного искажения исторической правды.

 МАРГАРИТА АЛИГЕР
ВЕСНА В ЛЕНИНГРАДЕ

I
Нева замерзала тогда,
когда немцы пошли в наступленье...
И всю зиму стонала вода
под немыслимой тяжестью льда,
в слепоте, глухоте и томленье.

«Как там город любимый живет?» –
тосковала вода и не знала,
устоял ли, дожил ли... И вот
под напором разгневанных вод
проломился измученный лед,
и Нева Ленинград увидала.

Ленинград, Ленинград, Ленинград!
Да прославится хлеб его черствый,
и безмолвье ослепших громад,
и дыханье крутых баррикад,
и людей непрощающий взгляд,
и сердец возмужавших упорство.

Всё, как прежде: мосты над Невой
тетивою, натянутой туго,
и у штаба боец-часовой,
и балтийца бушлат боевой,
и шальная весенняя вьюга.

И опять отразился в воде,
на высоком ветру не сгорая,
тот костер, разожженный везде,
опаленных в борьбе и в труде,
знаменитых знамен Первомая.

Будь спокойна, родная вода!
Не падет ленинградская слава!
Мы стоим, как стояли всегда!

И Нева покатилась тогда
широко, как в былые года,
успокоенно и величаво.

II
В теченье этой медленной зимы,
круша ее железные потемки,
«Мы не уступим. Каменные мы», –
ты говорила голосом негромким.

Всё уже ядовитое кольцо.
Враг продолжает дальше продвигаться.
И вот в его угрюмое лицо
взглянули, как солдаты, ленинградцы.

О город без огня и без воды!
Сто двадцать пять блокадных граммов хлеба.
Звериное урчание беды
с безжалостного, мертвенного неба.

Стонали камни, ахали торцы,
но люди жили, находили силы,
а те, что погибали, как бойцы,
ложились тесно в братские могилы.

И, наконец, изнемогла зима,
открылись заволоченные дали.
Чернеют разбомбленные дома, –
они мертвы, они не устояли.

А мы с тобой выходим на мосты,
и под крылом торжественного мая
волнуешься и радуешься ты,
причины до конца не понимая.

А мы с тобой на облачко глядим,
и ветер нам глаза и губы студит.
А мы с тобой негромко говорим
о том, что было, и о том, что будет,

Мы вырвались из этой длинной тьмы,
прошли через заслоны огневые.
Ты говорила: «Каменные мы!»
Нет, мы сильнее камня, мы – живые!

III
Там, где Нева в седой гранит одета,
стоят угрюмо, вод не шевеля,
подобные двум песням недопетым,
два недостроенных военных корабля.

Умолк металл, и замерла работа,
но в неподвижных контурах живет
изогнутая линия полета,
крылатое стремление вперед.

Стальную грудь, стремящуюся к морю,
неумолимый сдерживает трос,
и на закате не играет зорю
от ветра отвернувшийся матрос.

И по ветрам тоскующие снасти,
и киль, томящийся по глубине, –
все наше недостроенное счастье
пронзительно напоминает мне.

А по весенней набережной мимо
балтийские проходят моряки,
вдыхают запах дегтя, моря, дыма,
упрямые сжимают кулаки.

Их никакой тоске не успокоить,
им ни в каком пожаре не сгореть.
они хотят все корабли достроить,
все песни недопетые допеть.

Им можно нанести любые раны,
но их нельзя согнуть и победить.
Переживем и бури и туманы,
и жизнь вернется, и взметнутся краны,
и наше счастье выйдет в океаны
на свежий ветер. Так тому и быть!

IV
Вот опять обстрел артиллерийский.
Это где стреляют, милый друг?
Рвущийся, однообразно близкий,
в облака укутавшийся звук.

Но не свист летящего металла
вслед за ним, не груда мертвых тел...
Что-то вдруг светло затрепетало, –
теплый дождь на город налетел.

И его внезапная прохлада
так щедра и сладостна была,
опаленный камень Ленинграда
свежестью забытой обдала.

И смущенно признавались люди,
утерев невольную слезу,
что за грохот вражеских орудий
приняли весеннюю грозу.

Дождик льет, а мы с тобою дома.
Чай заварен, – вот и славно нам.
Позабытый мирный грохот грома...
Молоточки капель по камням...

Можно камень раздробить на части,
раскрошить железо и свинец,
но нельзя украсть минуту счастья
у людских выносливых сердец.

Мир, глотнувший копоти и дыма,
над твоею злобой и добром
непреклонно и неотвратимо
катится весенний первый гром.

     ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ
       ЛЕНИНГРАДЦЫ
* * *
...Я буду сегодня с тобой говорить,
товарищ и друг мой ленинградец,
о свете, который над нами горит,
о нашей последней отраде.

Товарищ, нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды,
но мы не забыты с тобой, не одни, –
и это уже победа.

Смотри – материнской тоской полна,
за дымной грядой осады,
не сводит очей воспаленных страна
с защитников Ленинграда.

Так некогда, друга отправив в поход,
на подвиг тяжелый и славный,
рыдая, глядела века напролет
со стен городских Ярославна.

Молила, чтоб ветер хоть голос домчал
до друга сквозь дебри и выси...
А письма летят к Ленинграду сейчас,
как в песне, десятками тысяч.

Сквозь пламя и ветер летят и летят,
их строки размыты слезами.
На ста языках об одном говорят:
«Мы с вами, товарищи, с вами!»

А сколько посылок приходит с утра
сюда, в ленинградские части!
Как пахнут и варежки, и свитера
забытым покоем и счастьем...

И нам самолеты послала страна, –
да будем еще неустанней! –
их мерная, гулкая песня слышна,
и видно их крыльев блистанье.

Товарищ, прислушайся, встань, улыбнись
и с вызовом миру поведай:
– За город сражаемся мы не одни, –
и это уже победа.

Спасибо. Спасибо, родная страна,
за помощь любовью и силой.
Спасибо за письма, за крылья для нас,
за варежки тоже спасибо.

Спасибо тебе за тревогу твою –
она нам дороже награды.
О ней не забудут в осаде, в бою
защитники Ленинграда.

Мы знаем – нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды.
Но Родина с нами, и мы не одни,
и нашею будет победа.

  В. ВОЛЬТМАН-СПАССКАЯ

Блокадный дневник 1941–1945
МЫ ДЕТИШЕК ПОСПЕШНО ВЫВОЗИМ…

Мы детишек поспешно вывозим,
Метим каждый детский носочек,
И клокочет в груди паровоза
Наша боль — дети едут не в Сочи,
Не на дачу к речным излучинам,
К желтоглазым круглым ромашкам,
К золотисто-шёлковым лютикам,
Что весь день головёнками машут,
Не к прогулкам на быстрых лодках
По спокойным зеркальным водам,
Не на летний привычный отдых
Перед новым учебным годом.
Нf восток уходят составы,
Чтоб спасти ленинградских детишек.

Возвращаются мамы устало,
Скорбный шёпот шуршанья тише.
И всё ближе фронт к Ленинграду,
Поднимают зенитки хобот,
А разрыв дальнобойных снарядов,
Как рогатого дьявола хохот.
Камуфляжем Смольный укрыли,
Чтоб разведчик не обнаружил,
А со свастикой злобные крылья
В ястребином полёте всё кружат.

Как мне страшно за наших людей
И за каждый наш дом и памятник!
Но от страха я буду сильней, —
Я люблю этот город без памяти!

Точно рыбы, аэростаты
Выплывают на вахту в небо.
Мне пока ещё страшно за статуи,
А совсем не за ломтик хлеба!

Укрываем и шпиль и купол
Пеленою защитных одежд.
Серой дымкой весь город окутан,
Не сверкает ничто, нигде.

Но тревога на каждом лице —
Мы оставили Мгу. Мы в кольце.
…Поезда не уходят с вокзала.
Пульс трепещет, как в шпульке нить.
— Мы остались, — друзьям я сказала, —
Чтобы город наш сохранить.

 МИХАИЛ ДУДИН
ПОДВОДНЫЙ СВЕТ

Не забыть мне зарниц Шлиссельбурга,
Батареи немецкой налёт.
Зимней ночи косматая бурка
Опустилась на ладожский лёд.
Но расстреляно рваное небо,
Полыньи от бомбежки дымят.
Пополненья снарядов и хлеба
Дожидается твой Ленинград.
И машины идут сквозь торосы
И, по дифер в воде, тормозят,
Оплетенные цепью колёса
По торосам на ощупь скользят.
Ты стоишь у развилки дороги,
Указуя им путь фонарем,
И не сдвинуть примёрзшие ноги,
Не согреться домашним огнём.
Где-то рядом снаряды ложатся
И на лёд выступает вода.
Маша, Машенька!
Надо держаться
В этом крошеве мёртвого льда.
Полоснуло, ударило. Льдина
Под тобою встаёт на дыбы.
Маша, Машенька! Тёмная тина.
Валунов обнажённые лбы.
Ночь гремит соловьями в Кобоне
И плывёт по молочной волне.
Где-то выпь одинокая стонет,
И мерещится разное мне.
Не звезда полуночная пляшет,
Отражаясь в накате волны,
Это машет фонариком Маша
Из своей голубой глубины

ВЛАДИМИР ЛИФШИЦ
БАЛЛАДА О ЧЁРСТВОМ КУСКЕ ХЛЕБА

По безлюдным проспектам оглушительно звонко
Громыхала на дьявольской смеси трехтонка.
Леденистый брезент прикрывал ее кузов –
Драгоценные тонны замечательных грузов.

Молчаливый водитель, примёрзший к баранке,
Вез на фронт концентраты, хлеба вёз он буханки,
Вёз он сало и масло, вёз консервы и водку,
И махорку он вёз, проклиная погодку.

Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу.
Был он худ. Был похож на голодную птицу.
И казалось ему, что водителя нету,
Что забрел грузовик на другую планету.

Вдруг навстречу лучам – синим, трепетным фарам
Дом из мрака шагнул, покорёжен пожаром.
А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито,
Снег летел, как мука,– плавно, медленно, сыто...

– Стоп! – сказал лейтенант.– Погодите, водитель.
Я,– сказал лейтенант,– здешний все-таки житель.
И шофёр осадил перед домом машину,
И пронзительный ветер ворвался в кабину.

И взбежал лейтенант по знакомым ступеням.
И вошёл. И сынишка прижался к коленям.
Воробьиные рёбрышки... Бледные губки...
Старичок семилетний в потрёпанной шубке...

– Как живёшь, мальчуган? Отвечай без обмана!..
– И достал лейтенант свой паёк из кармана.
Хлеба чёрствый кусок дал он сыну: – Пожуй-ка,-
И шагнул он туда, где дымила «буржуйка».

Там – поверх одеяла – распухшие руки,
Там жену он увидел после долгой разлуки.
Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи
И в глаза заглянул, что мерцали, как свечи.

Но не знал лейтенант семилетнего сына.
Был мальчишка в отца – настоящий мужчина!
И, когда замигал догоревший огарок,
Маме в руку вложил он отцовский подарок.

А когда лейтенант вновь садился в трёхтонку: –
Приезжай! – закричал ему мальчик вдогонку.
И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито.
Он летел, как мука,– плавно, медленно, сыто...

Грузовик отмахал уже многие версты
Освещали ракеты неба чёрного купол
Тот же самый кусок – ненадкушенный, черствый
Лейтенант в том же самом кармане нащупал.

Потому что жена не могла быть иною
И кусок этот снова ему подложила.
Потому что была настоящей женою.
Потому что ждала. Потому что любила

Грузовик по местам проносился горбатым
И внимал лейтенант орудийным раскатам,
И ворчал, что глаза снегом застит слепящим,
Потому что солдатом он был настоящим

 АЛЕКСАНДР ГОРОДНИЦКИЙ
СТИХИ НЕИЗВЕСТНОМУ ВОДИТЕЛЮ

Водитель, который меня через Ладогу вез,
Его разглядеть не сумел я, из кузова глядя.
Он был неприметен, как сотни других в Ленинграде, –
Ушанка да ватник, что намертво к телу прирос.

Водитель, который меня через Ладогу вез,
С другими детьми, истощавшими за зиму эту.
На память о нем ни одной не осталось приметы, –
Высок или нет он, курчав или светловолос.

Связать не могу я обрывки из тех кинолент,
Что в память вместило мое восьмилетнее сердце.
Лишенный тепла, на ветру задубевший брезент,
Трехтонки поношенной настежь раскрытая дверца.

Глухими ударами била в колёса вода,
Гремели разрывы, калеча усталые уши.
Вращая баранку, он правил упорно туда,
Где старая церковь белела на краешке суши.

Он в братской могиле лежит, заметённый пургой,
В других растворив своей жизни недолгой остаток.
Ему говорю я: «Спасибо тебе, дорогой,
За то, что вчера разменял я девятый десяток».

Сдержать не могу я непрошеных старческих слёз,
Лишь только заслышу капели весенние трели,
Водитель, который меня через Ладогу вёз,
Что долгую жизнь подарил мне в далёком апреле.

ОЛЬГА ШАРКО
БЛОКАДА. 1942. ПРЯНИК
http://stihi.ru/2021/01/26/9753

Моей бабушке, моей маме и моему дяде Мише
посвящается


Серый холодный рассвет
Краем коснулся стекла.
Папы у нас больше нет…
Мама за хлебом ушла…

Всюду, неслышно скользя,
Бродит по городу смерть…
Мишка, нам плакать нельзя!
Мама сказала: «Не сметь!»

Плакать не будем - зачем?
Силы нам надо беречь.
Видишь, не греет совсем
Мёртвая чёрная печь.

Лучше давай вспоминать,
Как жили мы до войны:
Бегали вместе гулять,
Если с вареньем блины,

Даже на ёлке тогда
Сладостей было не счесть…
Ох, я какая балда!
Миш! У нас пряники есть!

Как я могла позабыть,
Там, где для ёлки шары,
Могут и пряники быть
В куче цветной мишуры!

Видишь, коробка, вон там…
Как высоко… не долезть…
Стул подержи… Я подам…
Есть тут хоть что-нибудь?! Есть?!!!

Пряник в фольге золотой
Держим в ладошках своих.
Крепкий, как будто литой…
Пряник. Один. На троих.