История одного людоеда

Жил да был людоед за углом,
Он имел университетский диплом
По гуманитарному праву и кулинарному этикету,
Человечка проглатывал, не сморгнув. Хрясь, и нету!
И, поглаживая животик, заросший салом,
Он ковырялся в зубах и считал себя добрым малым.

Людоед совершенно искренне
Полагал, что практика – есть критерий истины,
Так написано во всех кулинарных книгах -
Жри и участвуй в мирских интригах.
Рецептиков счастья в них просто бездна,
Откусывать головы даже очень полезно.
Под разгрызание коленных хрящиков
И консервирование мощей в деревянных ящиках,
Под высасывание из черепа гла'за
Подведена в них строгая научная база.

Так все новорожденные людоедики
Взрастают в тисках людоедской этики.
Их кормят с младенчества человечиной во фритюре,
Потому людоед непорочен де юре.

Но однажды в своей трёхэтажной берлоге
Он лежал, насосавшись мозгов до изжоги,
И прочёл в случайном латинском фольклоре
Древнюю заповедь: «Memento mori»!
И увидел отчетливо неизбежность смерти,
Подсчитал злодеяния свои по смете,
И раскаялся он пред Небом мгновенно,
Ужаснулся, насколько материя тленна,
И отрёкся он от семьи и команды,
Выскользнул живо из сетей пропаганды.
Наступило прозренье, что жил он во мраке,
В кулинарных книгах – сплошные враки.
И слёзы нахлынули подобно шторму,
И смыли людоедскую его платформу.
Он жизнь поменял кардинально и круто,
Свернул с проторенного веками маршрута.
Выучил библию, веды и народные сказки,
Почти отрешился от материальной привязки.
Из хаоса в космос, как астероид,
(Зазубри трактаты – не так накроет).
Ибо Небеса ликуют за каждого людоеда,
Бросившего свое людоедское кредо.

Кушать стал только семечки и листочки -
Сменил свое место в пищевой цепочке,
Будто муха какая его укусила.
Понесла его и лёгкая, и чистая сила
Трассирующим зенитным пунктиром
По светлым тоннелям и чёрным дырам
В бытие, описанное в катренах талмуда,
Оттуда и вышли Христос и Будда.

Практиковал пранаяму и бхакти-йогу,
Во всех проявлениях усматривал Бога.
Мантры отчитывал с утроенным пылом,
Служа неведомым Высшим Силам.
И Сила меняла его сознание в корне,
Отреза'ла отступление к живодёрне.

Листочки он запивал цветочным нектаром,
И сам не заметил, как сделался аватаром,
Первым среди людоедской расы,
Он ворвался в их стройные народные массы,
С помощью рук и трансцендентных звуков,
Исцелял их от неизлечимых недугов.
С людоедами вел душеспасительные беседы,
И по слову его, перековывались людоеды.

Почувствовав тонкие вибрации мира,
Мог вспорхнуть к облакам по команде «вира».
Людоеды видели, как он взлетал без разбега,
Навсегда избавившись от ложного эго,
С высоты небес он стал видеть воочию,
Как сознание легко бытиём ворочает,
Как в сознании можно выстроить храм,
Что сознанье – источник всех жизненных драм.
И узрел, глубоко погрузившись в бхакти:
Истина – есть критерий всех дел и практик.
Практика Истины – такая забава,
Топай налево, назад, направо,
Хоть просветлённым, хоть людоедом,
Всё одно – приведёт к победам.
Практика Истины – не дешёвое блюдо,
Но в трудах, рожденных от духовного зуда,
Людоеды помёрли, родились адепты
Странной человеколюбивой секты.
Даже клыки их исчезли по диагонали.
Во как бывает на новом витке спирали.

И наш людоед, теперь уже бывший,
Получил  приказ, конечно же, свыше
Лететь по небу и плыть морями
На островок, населённый невиданными упырями.
Там припеваючи, Богом забыты,
Живут с виду люди, а внутри  троглодиты.
У них не семьи, а отделы гестапо,
Детки съедают и маму и папу.
Их бог - не бог, а ужасный демон,
В глазах их нет света, и в мозге темень.

Чтоб было всё веско, чтоб было всё круто,
К ним надо с неба без парашюта,
Чтобы не съели его впопыхах в вертепе,
Он вызвать должен священный трепет.
Светиться надо огнём снаружи,
И их любовью обезоружить.
О прекрасной душе поведать им сказки,
Повернуть к свету их слепые глазки.
Заповедать им, не есть друг дружку,
И предложить им свою кормушку.

А дикие эти троглодитские папуасы
Сидели кружком под пальмою, точили лясы,
Точили палки и пилки, точили ножики,
Им было муторно во тьме без боженьки.
И так всё безрадостно, бесцветно, затхло.
Вдруг, с неба вкусным во тьме запахло.
У дикарей ни эстетики, ни ума, ни морали,
Ведь света истины они отродясь не знали,
Они же дикие, неандертальские папуасы,
Любовь имели только к живому мясу.
Они рванули во все лопатки на запах,
И мессия мгновенно очутился в их чёрных лапах.
Он был спокоен, божественен и светел,
А его к костру и нанизали на вертел.
И не успел он промолвить ни звука,
Как принял тут же смертную муку.
А дикари плясали, нечленораздельные песни пели,
Поджарили его до корочки и с потрохами съели.

А там, в бывших людоедских странах
О нём вещали со всех экранов,
Он был героем легенд и песен.
Бесплотный образ его был увесист.

Недолго ели там петрушку и фрукты.
Очень скоро начались волнения и смуты.
Съели однажды козу, вроде, как так и надо,
А на завтра съели козлячье стадо.
Вернулись в психику гнев, обиды и стрессы,
Съехали люди быстро на старые рельсы.
Снова в брюхе свербящая ненасытность,
И слопали они в округе почти всю живность.
Глазели в храмах на лик мессии,
Но в сердцах их пусто от амнезии.
В зрачках холод, аж самим жутко,
Портрету молятся, а служат желудку.
Мутации начались уже на третьи сутки,
Отросли коготки и дракульи зубки.

Верхние, как и положено, терзают нижних,
Что может быть приятней, чем кушать ближних.