Анкета

Несколько сведений о моих биографических данных.

      1. Фамилия – Игнатиков.
      По поводу фамилии знаю из рассказов отца, что ещё в петровские времена в родное их село Чеботовичи, что рядом с Уваровичами под Гомелем в Беларуси, пришёл со Смоленщины – там даже хуторок есть такой, Игнатково, – кузнец Игнат – детина под два метра ростом, косая сажень в плечах. Односельчане чужака приняли – ещё бы, кузнеца, да не принять! – и со свойственным моей исторической родне юмором сократили его из Игната в Игнатика, ма-аленького такого, двухметрового Игнатика. Отсюда и пошли быть по миру все, какие ни на есть Игнатиковы. Уж не знаю, есть ли в Чеботовичах Кузнецовы или Ковалёвы, Коваленки, но если есть, то это тоже от него.
      
        2. Имя – Виктор.
        3. Отчество – Николаевич.
        Виктор по латыни – Победитель. Николай – Непобедимый. Виктор Николаевич - Победитель Непобедимых. Дилемма. Парадокс. Если они Непобедимые, то какой же он Победитель.  А если он Победитель, то какие они Непобедимые? Нонсенс. Другое дело – Николай Викторович, Непобедимый Победитель. Всё на месте, всё правильно. А у меня… Может быть, поэтому вся жизнь моя состоит из парадоксов и нонсенсов?
      
        4. Дата рождения – 1 марта 1948 года.
        Дата достойная. Прежде всего это первый весенний день, первомартовский день. Отсюда и я весь из себя первомартовский. С одной стороны ещё зимний, рассудком и дотошностью учёного, привыкшего раскладывать всё по полочкам, вгрызаться в самую суть, схватывая её на лету – это уже, пожалуй, от весны. А с другой стороны – взбалмошный и непостоянный, как весенняя погода, вечный бродяга, не умеющий и не хотящий оставаться на одном насиженном месте, гоняющий по свету, как весенний ветер, не терпящий застоя в жизни, в работе, в любви, во всём.
       Чем ещё, кроме моего рождения, конечно, знаменит этот день?
       В Исландии, скажем, это День Пива. Пиво я люблю. Хотя, по техническим причинам (три инфаркта и необузданность натуры, желание не прекращать приятно начатое и стремление довести любое дело до логического конца, а логический конец любого возлияния – это диспут на темы любви и дружбы типа «Вася, ты меня уважаешь?!» и полуночное сидение на скамейке перед своим подъездом с носом, расквашенным о некстати подвернувшийся по ходу арык), так вот, по техническим причинам не потребляю ничего, кроме чая и кофе уже шесть лет пять месяцев и  пять дней.
       В России же, в отличие от Исландии, день пива, это каждый день кроме 31 декабря, и россияне на первое марта назначили День кошек. Почему-то именно день кошек. Хотя больше подошел бы день котов. Мартовских. И даже первомартовских. Голодных вынужденным зимним воздержанием и готовых перетрахать всё, что попадёт под руку. Вернее, под лапу. А ещё вернее, под… Ладно, это пропустим. В общем, таких, как я.
       Не повезло. Вот, скажем, 1-го июня – День защиты детей. 1-го сентября – День Знаний. Или 1-го октября – День учителя. Даже 1-го апреля - День дурака! А у меня – день кошек. Да…
      
       5. Место рождения – город Ташкент.
       Это так в метриках. И в паспорте. На самом деле это вопрос спорный. Акоп Михалыч Сагиянц, светлая ему память, бывший в те времена начальником Голодностепской экспедиции, а в последствии ставший зам дир по тылу славного института «СРЕДАЗГИПРОВОДХЛОПОК», утверждал, что родился я на кузове задрипанной списанной с армейской службы «полуторки» где-то возле кишлака Уртааул, что на старой Янгиюльской дороге, в двенадцати километрах от Ташкента, ближе к нему. Дядя Яша же Бояджиев, пусть земля ему будет пухом, шофёр этой самой «полуторки», наоборот, говорил, что этот замечательный факт случился в четырнадцати километрах от Ташкента, то есть, не доезжая кишлака Уртааул, если ехать со стороны Янгиюля. Одно остаётся бесспорным – родился я не совсем в Ташкенте, в Ташкент меня привезли уже готовенького, и названные достойные люди были у матери повивальными бабками. Или дедками, если хотите.
       Ничего странного с путаницей тут нет. У моего братишки Женьки, Евгения Николаевича, тоже светлая ему память, в свидетельстве о рождении так же был записан Ташкент, хотя родился он вообще в туркменских Марах. И он, таким образом, Игнатиков Евгений Николаевич-Оглы.
      
       6. Национальность – белорус.
       Это тоже по паспорту. Отец у меня белорус. Настоящий. Он даже до конца жизни язык белорусский помнил, хотя уехал со своей исторической родины четырнадцатилетним парнишкой в Свердловск учиться в горном техникуме.
       Мать – украинка. Хотя тоже, как и я, скорее этническая. Из села Марьяновка, что под Шиловичами Одесской тогда ещё губернии (не путать с остальными пятью Марьяновками, разбросанными по разным районам Приодессщины, слаба, видно, была фантазия у предков). Непоседливый дед Иван сорвал из Марьяновки всё семейство, когда матери было четыре года. Языка украинского мать не помнила, песни задушевные пела только в хоре под праздничную рюмочку, певучим украинским голосом не обладала, да и вообще ничего особо украинского в себе не имела. Хотя я, при необходимости, могу считать, что я местами хохол.
       Со стороны отца в роду были поляки, со стороны матери – турки, даже дедова фамилия была – Турчак, а кого на Незалежной турчаками кличут, известно.
       В паспорте, в графе «Nationality» записано «Uzbekistan», узбек, то есть. А учитывая, что пращур в своё время родился на Смоленщине, русская кровь во мне тоже имеется. Вот и думайте, кто я есть. Конгломерат. Дружба народов. Ничего, мирно уживаются. Потягивают горилку в перемешку с араком, анекдоты рассказывают, про хохлов, в основном. Ну, и про чукчей, понятно. Хотя чукчей в роду у меня уж точно не было. Правда, бывает, во мне турок с поляком схлестнутся – вот тут уже спасайся, кто может! Поляк гордыню свою выказывает, гонор свой, шляхтич чёртов. А турок темперамент проявляет. Лезут оба в драку, в общем. Никакие русские-хохлы-белорусы-узбеки разнять не могут! Такой раздрай в организме случается – туши свет! Раньше, пока можно было, только водка и спасала! Зальюсь, до них тоже дойдёт, естественно, наорутся, отоспятся, и вроде бы, успокоятся. Теперь водки нельзя. Но и эти, что во мне сидят, постарше стали, поумнее, помудрее, даже. В драку не лезут, так, словами обходятся. Всякими.

       7. Родной язык – русский.
       На нём думаю, на нём пишу. На нём говорю. На 99 процентов. Ещё на 99 сотых процента – на узбекском, в основном, на базаре. Я – на узбекском, а мне в ответ – на русском. Такое вот взаимопроникновение языков. Конгломерация. Остальная сотая процента – английский. «Exсusеmy, my English very-very bed», но если что-то перевести надо, случается и такое, со словарём справляюсь. Всё-таки, настойчивость Магиры Мухамеджановны, нашей школьной англичанки, да институтские тысячи, в мучениях сдаваемые, да кандидатский минимум до сих пор не забываются.
       А кроме того, спросить, скажем, «шпрейхен зи дойч?» или, там, «по мови бачишь?» могу на языках пятнадцати. Полиглот. Как в анекдоте: две бабульки у подъезда сидят, а из окон первого этажа – трам-тарарам! Одна другой: – Слышь, Матрёна, Петрович, грамотный какой, жену на пятнадцати языках материт!

       8. Семейное положение – холост.
       Уже холост. Одиннадцать лет как. Супруга, Анаида Игнатикова, с любимой тёщей, дай Бог им обеим здоровья, проживает в Москве. Уже шесть лет и четыре месяца. Дети тоже там. И снохи. И внуки. Дмитрий Александрович, семи с половиной лет. И Роман Алексеевич, одиннадцати месяцев. Хорошие хлопцы.
       Звоню:
    – Димочка, ты чем занимаешься?
    – В садик хожу! А ещё на английский. И на музыку. И на уй-шу к папе.
    – А когда же ты  играешь?
    – Дед, мне играть некогда! Всё! Кончилось детство золотое!
       И ещё звоню:
    – Димочка, ты как там живёшь?
    – Хорошо живу! Дед, ко мне друг пришёл, мне некогда, я тебе потом позвоню.
       Вот так.
       Дети, Александр Викторович и Алексей Викторович, тоже люди занятые, лишние разговоры рассусоливать им тоже некогда.
       Ну, да про себя они пусть сами пишут. Если захотят, конечно. И найдут на это время.
       Кроме них – любимая племянница, паненка Илонка, семнадцатилетняя прелестница, вторая Игнатикова на весь Ташкент. Вредная, как полячка и турчанка, вместе взятые. Белоруска, одним словом.

       9. Вероисповедание – атеист.
       Не воинствующий, к чужому выбору  отношусь  ровно – его дело, его воля. Когда надо – православный атеист. Когда надо – католический. При случае перекреститься могу как справа налево, так и слева направо. Когда надо – атеист-мусульманин.
    – Виктор Николаевич, – это сотрудницы, девочки-узбечки, – Виктор Николаевич, а вы почему к па;схе куличи не принесли? Все приносят, а вы нет!
    – Ий-е, кизимлар! Кандай пасха;?! Ман турк ман, мусульман ман, кандай кулыч? Ман ош севаман! Сизлар хам севаман!* – что в вольном переводе звучит как «Отвалите, я же мусульманин! Какие куличи? Пойдёмте, лучше, плов поедим!»
       Чего в моём прейскуранте нет, так это иудаизма. Бог не дал еврейской крови. Несмотря на то, что третья часть белорусов – евреи. Хотя в детях она есть. По материнской линии – у жены дед со стороны тёщи был еврей.

* – Эх, девочки! Какая пасха? Я же турок, мусульманин, какие куличи? Я плов люблю! И вас тоже люблю! (узб.)

       10. Отношение к воинской службе – сержант запаса, военный строитель.
       Ну, конечно же, сержант. Хохол без лычки – что справка без печати!
       В тринадцатых помощниках генерала, то бишь рядовых – самое почётное звание воинское! – пребывал два с половиной месяца, в ефрейторах – два. И правильно. Лучше иметь дочь – проститутку, чем сына – ефрейтора!
       Служил на Алтае, на курорте Белокуриха. Когда нас везли только, мы спрашивали, куда направляемся. И на ответ сержанта Мишки из старослужащих – на курорт, мол, ржали: ещё бы! Хорошо не на каторгу!
       Девочки мои, Наташка, Оленька! Помните еще вашего сержантика!
       Оленька , золотце! В жизни не забуду твой вопрос при знакомстве: – А вы, простите, в каком чине служите? – у меня тогда от удивления не только глаза, чуть пуговицы не поотскакивали! А что, когда я был рядовым, мои поцелуи были не такими жаркими, как те, что дарил тебе сержантом?
       Наташенька, какие песни ты пела. Помнишь ночь после свадьбы друга моего и сослуживца Валерки Кандрина? Ты всю солому из причёски вычесала? А другие наши ночи?!
       Эх, время, время…
       Белокуриха. Мы этот самый курорт, а так же посёлок, и строили. Как солдаты и рабочие. Электрики. Сантехники-монтажники. Или плотники-бетонщики.
       Старший инженер почвовед-мелиоратор Игнатиков, не отрываясь от армейской службы, освоил смежную профессию плотника-бетонщика второго разряда. Как звучит! Правда, имеющееся наличие незаконченного к тому времени высшего образования и должности старшего инженера на гражданке сразу же вывели меня в бригадиры, командиры первого отделения первого взвода. Командир первого отделения совершенно автоматически становился заместителем командира взвода. Вот так, сразу после принятия присяги я выбился в местное начальство.
      Впрочем, наметки командиров я, в некотором роде, оправдал. Уже в первый месяц опыт работы начальником отряда в научной мелиоративной партии в Каршах, белорусская сметка и хорошее хохлянское жлобство на пользу дела позволили мне закрыть наряды по 4,56 на каждого солдата-работника в день. В других отделениях было по 2, 00 –  2,50. И пока меня из бригадиров не перевели в мастера, а потом и в прорабы, наше отделение, а за счет него и наш взвод, всегда были впереди. Да и потом я помогал сменившему меня Валерке Анисимову, дай  Бог ему здоровья, мы до сих пор общаемся, а за ним, когда его забрали командиром комендантского отделения, и Фархаду Алиеву, одному из немногих бакинцев, служивших в нашей роте. Фархад, Мехманчик, дорогие мои друзья, если вы вдруг прочтёте это, откликнитесь, раскидала нас жизнь по разным государствам!

      11. Образование – законченное высшее, незаконченная аспирантура.
А кроме того законченное начальное в 49-той ташкентской школе.
      Азамат, Витька, вспомните нашу удалую троицу! Весь переулок был наш!
Девочки, Верочка, Светочка! Галка, завитушка, любовь моя незабываемая, вспомни своего Верблюда!
      А потом и законченное среднее. Уже в 150-той школе. Мы до сих пор – самые лучшие друзья, даже несмотря на то, что живём чуть ли не в разных концах бывшего Союза и мира. Низкий поклон Вам, друзья мои и подруги. Вам, помогшим узнать эту жизнь, помогшим познать радости настоящей дружбы и первой большой настоящей любви, остающейся такою и по сей день!
      Привет вам, ребята!
      Игорёшка, слава Богу, мы созваниваемся чуть не два раза в месяц. Там против тебя ещё джихад не начали из сектора Газа?
      Валерка, Зухрутдин и Женька – мы вообще до сих пор здесь и видеться можем чуть не каждый день. При желании, конечно.
      Яшенька, светлая тебе память, рано ты нас оставил.
      Жанночка, любовь моя на всю жизнь! Как мне забыть, как ты приложилась к моей щёчке! Да не губами, а ручкой! При всём классе! Мы с тобой уже даже не помним, за что это было, но разве забудешь, как ты сразу остыла и стушевалась, а я вовсю старался делать вид, что ничего не произошло!
      Наташка, подруга и тоже любовь, как я тебе писал в поздравлении, с 11 января по 10 июня 1960 года – смотри, это целых пять месяцев! В пятом-то классе да при моём-то непостоянстве!
      Танечка, вечная ты наша староста! Слава Богу, с тобой мы тоже общаемся постоянно. Дай Бог тебе терпения справляться со своей бухгалтерией, со своим не всегда умным начальством и своим не всегда послушным сыном.
      И ещё Танечка, бедная девочка моя, пролившая немало горьких слёз над моими тетрадками, где были стихи другим девчонкам, а о тебе не было ни слова! Борька говорил, что общается с тобой. Я бы тоже с удовольствием пообщался, повспоминали бы, посмеялись!
      Светочка, шведка ты наша, хорошо, через Зухритдина с нами связываешься!  Какой чёрт занёс тебя в Скандинавию?   
      Борька, слава Богу, ты у нас бываешь, видимся относительно часто. Хотя, хотелось бы и почаще. Борька, могущий прийти на выручку, когда, кажется, уже никто помочь не может!
      Юра, чемпион ты наш. Мягкий и мужественный, податливый и упрямый, настойчивый, самый сильный в классе. Человечек, которого не смогли сломать ни слава, ни забвение. Успехов тебе!
      Толик, друг, ты от нас через Борьку приветы получаешь, мира тебе и здоровья.
      Тахир, знаем о твоей беде и печалимся вместе с тобой. Мужества тебе!
      Ирка, дорогая ты наша Ирина Александровна! Спасибо тебе за талант твой, за таких замечательных гимнасток, особенно за Оленьку Корбут! До сих пор вспоминаю с восхищением, как она блистала на ковре, на снарядах!
      Далёкие годы, школьные годы, лучшие годы детства.
      И ещё самые лучшие годы – годы студенческие. И потому у меня они растянулись на четырнадцать лет! У меня в дипломе так и написано – поступил в 1966 и закончил в 1980 году. Да-а-а!
      Друзья мои и подруги, сокурсники и сокурсницы! Где вы сейчас?
      Аллочка, девочка моя! Солнышко, помнишь балкон маминого кинотеатра? А как ты стояла в сторонке и тихо ревновала, когда мы встретили случайно Жанку?
      Марьям Михайловна! Марочка! Ау-у!!!
            Малютка-Мара – чудо-ангел,
            Небесной розы лепесток.
            Её глаза, как бриллианты,
            И в каждом – дивный огонёк,
            И голосок её порою
            Бывает сладок, словно мёд!

            Попробуй я сказать другое,
            Она мне голову сорвёт!

       Каково, а? С каким восторгом ты приняла эти слова?! И как только у меня голова целой осталась?!
       Анвар, Мишка, вспоминайте наши посиделки в Яме и на Поплавке! И овацию, которую вы мне устроили на защите диплома!
       Ниночка, красавица, мне век не забыть твоего поцелуя, когда ты с блеском сдала экзамен, бросив небрежно: – Помоги! Мне вот здесь немного непонятно!  –  и это, даже не заглядывая в билет! И я-таки помог и ты сдала и расцеловала меня, и это через пол часа после знакомства! И твоих слёз на моём плече не забыть, когда весь кошмар твоей учёбы подошел к концу!
       И совершенно сумасшедшая бессонная ночь после того, как я принёс на подпись готовый диплом, и завкафедрой ПГС незабвенная Нина Степановна Асанова, глядя на меня поверх очков, вдруг выдала с округлившимися глазами: – Мила-ай! Ты что же натворил! Это же отменённая серия! Забирай свою макулатуру, иди к руководителю, и решайте, что делать!
       И моя мольба не переносить защиту, которая должна была состояться – и состоялась-таки – через три дня после этого, и обещание всё исправить.
       И наш адский труд, когда мы вдвоем с женой за двадцать три часа переделали полностью четыре строительных чертежа в формате А-1, частично изменили ещё  восемь чертежей, и я переписал заново шестнадцать страниц текста, написанного от руки моим довольно убористым почерком, подгоняя уже готовый проект с отменённой 157-мой серии на конструкцию объемного креста.
        И ещё более широко раскрытые глаза Нины Степановны и её вопрос: – Боже! Сколько же вас трудилось?!      
       Если бы в Союзе хотя бы десять процентов работников так работали, мы бы давно не только на Марсе, на Плутоне яблони сажали бы!
       А потом восемь минут защиты – Анвар с Мишкой соврать не дадут, они засекали – и всё!
       Такое вот образование!

       12. Работа – с 11 июня 1964 года по настоящее время.
       Разная и интересная. Без постоянного сидения на одном месте и нормированного рабочего дня – от и до. Я начинаю закисать и перестаю что-либо делать.
       Я полевик и нормированный рабочий день для меня хуже цепи на галерах. И неинтересная, а тем более, надоевшая работа приводит в уныние, которое даже я со своим неугасающим оптимизмом не могу перебороть. Потому безжалостно меняю всё и нахожу работу для себя новую. Пока я чего-то не знаю, пока я ищу и разжевываю для себя или для всех это то, что не знаю, мне интересно и я работаю.
Самозабвенно, до мозолей на руках или на мозгах. А когда всё узнаю, мне становится неинтересно. Я теряю ниточку, как я однажды сказал другу, начальнику и Учителю по жизни, Саше Морозову.
       Бабоньки сотрудницы шутят – Игнатиков по одной точке мог провести нужную кривую!
       Дорогие мои, хорошие, это не так трудно, как кажется! Если знаешь законы, жизненные законы по которым эта кривая строится, то по одному заданному параметру построить её сосем не трудно! Интересно находить эти законы, а не строить кривые, когда законы уже известны! Я всегда говорил моему начальнику в какое-то время, Гене или Геннадию Георгиевичу, если угодно, Решетову: – Зачем нам бурить сотни и тысячи скважин, анализировать миллионы образцов? Мы же мелиораторы, почвоведы, учёные, наконец! Дайте мне почвенный разрез, исходную влажность, исходное содержание солей, глубину уровня грунтовых вод и количество поступившей воды, и я без всяких скважин нарисую вам всю динамику вводно-солевого баланса за весь сезон! Зачем бурить, почву дырявить? Разве только выделенные деньги осваивать!
       Уж простите меня за нашу научную терминологию в таком труде, как анкета, но это тоже часть моей жизни.
       Фактически работать, то есть, получать деньги за труд, я начал летом 1964 года на трассе будущего Южного коллектора в Каршинской степи. За сорок дней мы, небольшая партия во главе с Полениним Алексеем Степанычем, инженерами Блиновым и Арифовым Ботыром, техниками Галкой и Толиком, фамилии их, к сожалению, не помню, поварихой тётей Полей, совсем, как у Тома Сойера, мы, пятеро мальчишек – школьников, решивших летом заработать, а не мести школьные дворы во время практики – отшагали сто восемьдесят километров трассы с мерной лентой, кетменями и лопатами, трассы, выполненной по всем геодезическим законам, с реперами, колышками-пикетами через каждые сто метров, поперечниками, нивелирным и теодолитным ходами и всей прочей атрибутикой. И даже приписанным к партии вертолётом. Алексей Степаныч гнал нас, зная, что первого сентября нам надо идти в школу, а других рабочих он собирать не хотел. Там, в степи я впервые столкнулся с настоящей романтикой настоящей работы. Я не скажу, что работа, скажем, врачей или пожарников, менее романтичная. Но она всё равно какая-то приземлённая. Не такая, в общем. Хотя, конечно, это моё личное мнение.
       На постоянную работу поступил 16-го сентября 1966 года.
       Вообще-то, должен был выйти 15-го сентября, но, как назло, 14-го сентября родился друг Зухритдин, отмечено его совершеннолетие было с таким размахом, что 15-го я выйти никак не мог. Думать о том, что этого дня может не хватить потом для пенсии, такое, как-то, в восемнадцать лет даже не приходило в голову!
       Три с половиной года я валял дурака на проектной работе. Мне она абсолютно не нравилась, это было не моё. Но учился я на заочном, на стройфаке Ташкентского Политехнического института, на первых курсах у нас было вечернее обучение, уезжать из города надолго было нельзя, вот и приходилось сидеть за столом.
       Были, конечно, и в этой работе некоторые значимые моменты. К примеру, я на основе разработок всего отдела комплектовал общую Схему освоения первой очереди Каршинской степи. Она была готова в срок и с таким качеством, что на неё обратил внимание сам начальник Главсредазирсовхозстроя, которому подчинялся наш институт. Сам, то есть Акоп Абрамович Саркисов, чуть ли не третье лицо в Республике.
       Разговор между ним и референтом проходил примерно так:
       А.А. – Кто делал эту схему?
       Р. –  Вот тут написано, директор Терситский, главный инженер Беньяминович…
       А.А. – Да ни черта они не делали, подписи свои поставили только, чтобы премию потом получить! Кто её делал?
       Р. – Ну, тут ещё начальник отдела Каршинской степи Смирнова Т.А., ГИП Величай О.Д., рук. группы Сычова В.И…
       А.А. – Что вы мне голову морочите? Прочтите там, в самом низу! Я без очков не вижу!
       Р. – Копировал техник Мирошниченко Г.И.
       А.А.  – Нет, немного повыше!      
       Р. – Разработал старший техник Игнатиков В.Н.
       А.А. – Вот! Давайте-ка этого старшего техника завтра ко мне. Часикам к десяти!
       Не ручаюсь, что разговор происходил именно так, но на следующий день я с дрожащей от страха Тамарой Андреевной был в кабинете Саркисова и получил неофициальное приглашение быть его личным техником. Выполнять его некоторые поручения, которые я мог выполнить немного лучше и быстрее других. Как техник Харлан у вычислителя Твиссела в «Конце Вечности» Айзека Азимова, нашего земляка, между прочим.
       Ну, да это так, к слову.
       Проектная работа мне совсем не нравилась и я только ждал момента, чтобы всё поменять.
       И в начале 1970-го года всё в корне поменялось.
       Как-то зимним ещё днём  в понедельник к нам в комнату ввалилась шумная ватага разухабистых молодых людей, организовала стол чуть ли не посреди её, и начала работать, как научный сектор, приписанный к отделу Каршинской степи. Ох, и интересные же проблемы они затрагивали! Валентина Ивановна не выдерживала их шумных перебранок и выгоняла их доспаривать в коридор. Они вываливались, курили, я присоединялся к ним, слушал с открытым ртом про уровень грунтовых вод, оптимальные оросительные нормы, засоленность почв, режим влажности, коэффициент конвективной диффузии D*, «Дэ» с кисточкой, как мы потом его у себя окрестили («Да про Дэ мне всё понятно, вы мне про кисточку проясните!» – наша ходовая шутка немного более поздних времён), и думал: – Я костьми лягу, но буду работать в этой команде!
       Я, естественно, подошёл с этим к Валентине Ивановне, руководителю группы, в которой работал, но она во всеуслышанье заявила: – К этим бездельникам?! Да ни за что! Не пущу! А кто работать будет?!
       Мне пришлось смириться и подождать некоторое время.
       Так получилось, что почти одновременно с созданием научной группы при отделе создавалась группа рабочего проектирования, дорабатывающая непосредственно на объектах то, что было наворочено в отделе. Идти в эту группу особо никто не торопился и когда я выказал желание быть в ней, удержать меня никто не смог.
       Возглавлял группу Леонид Леонидович Верзилов, на подхвате у него был Володька Буланбаев, а на подчистке – уже я. О наших отношениях и характере можно судить по одному эпизоду. Улетали в Карши мы девятого марта  1970-го года. А надо сказать, в самолёт тогда садились примерно так, как сейчас – в маршрутку, идущую утром на вещевой базар у нас в Ташкенте, то есть штурмом. Так вот, Л.Л. успел проскочить по трапу на самый верх, я застрял с маленьким рюкзачком где-то на середине, Володька же не успел и был в самом низу. Л.Л. оглянулся, тут же сориентировался и зычным своим голосом во всеуслышанье объявил: – Товарищи! Пропустите, пожалуйста, народного артиста!
    – Это я! Я –  народный артист! – не растерялся Володька и, раздвигая толпу двумя огромными чемоданами, рванулся наверх. Народ несколько опешил и раздался в стороны. Я на народного артиста явно не тянул, но умудрился пристроиться в фарватер Володьке и проник в самолёт одним из первых, вслед за моими сотрудниками.
       Работать в группе рабочего проектирования было намного интересней, чем сидеть в отделе в Ташкенте, но всё равно, это было не моё. Тем более, через пару месяцев после нас в Карши прибыла целая команда научников, среди которых был мой добрый друг Эрик Зборовский, тоже перебравшийся в науку из своего отдела, и Саша Морозов, вскорости ставший хорошим другом и моим начальником.
       Стоит ли говорить, что по их приезде я стал пилить Л.Л. и уже к концу лета перебрался в научный сектор, почти тут же выделившийся в отдел мелиоративных исследований, возглавленный светлой памяти Учителем нашим Гришей, Григорием Николаевичем Павловым.
       Это было золотое время. Мы изучали степь, изучали мелиоративную науку, не по книжкам, а в натуре, учились работать в науке, мотались по степи, как ошалевшие от неожиданной свободы выпущенные из псарен борзые, объехали все интересные места, выбирались на рыбалку и охоту, делали самодельное сухое вино, даже гнали самогон, хотя это отдельная история, заслуживающая своего рассказа. И, конечно же, работали. Работали так, что нашим годовым отчетом, приноровившись, можно было придавить быка. Наших наработок хватило бы на три десятка диссертаций. Оборудование, которое мы изготавливали своими руками из подручных, а бывало, и подножных средств, в Москве или Питере за валюту приобретали за границей! На такой, как у нас, почвенной колонне, напичканной пьезометрами, уровнемерами, солемерами, термометрами и прочими «-мерами» и «-метрами» в том же Питере ставились эксперименты, на которых защитились три доктора и одиннадцать кандидатов наук. На специально изготовленных почвенных колонках мы отлавливали эту самую пресловутую кисточку у коэффициента диффузии и потом спорили с маститыми ретроградами о значении её для всей мелиоративной науки. Мы ставили опыты на десятках гектаров, о чём даже в нашем САНИИРИ не могли и мечтать. И всё это делалось в рамках прикладной науки, науки, поставленной на службу делу с почти немедленной отдачей. Наши рекомендации ложились в основу при освоении новых земель, трудных для этого самого освоения земель, песчаных и засолённых, тяжелоглинистых и загипсованных, солончаковых и солодковых. Это была самая счастливая пора в моей рабочей практике.
       А потом мы стали кому-то здорово мешать. На мелиораторов и ирригаторов пошли гонения со стороны демагогов, пиарящих себя перед не больно грамотным народом и не более его грамотным правительством. Стало выделяться меньше средств, нас присоединили к почвенному отделу. Те умели только гнать план, дырявя землю бесконечными скважинами, и от нас требовали такого же. Я потерял ниточку. Ушёл из института Павлов, ушёл Морозов, начальником стал Гена Решетов, почвовед-прикладник по духу. Моих идей, идущих в продолжение идей Павлова и Морозова, он не воспринимал. Ещё пара жизненных накладок заставила меня круто поменять в жизни всё. Я ушёл из семьи, тогда, слава Богу и на радость семье, только на время. Ушёл и с этой работы. Менять, так менять всё!
       В другом проектном институте я занимался работой по своему ВУЗовскому образованию – гражданским, в частности, сельским строительством, а заодно курировал разработки по охране окружающей среды. И там доработался до должности ГИПа. И, если бы не новые времена, был бы сейчас главным инженером или немного выше. Но, Бог располагает, всё полетело к чертям, наши проекты стали не по карману, всё проектирование стало умирать, денег не стало, а семью кормить было надо. Пришлось податься в бизнес. Но это уже совсем другая история.
      
       13. Отношение к жизни – жить!
       Жить, несмотря ни на что! Несмотря на любые невзгоды и пакости, которые могут преподнести обстоятельства и твоя собственная дурь. Пока ты живой, любая чёрная полоса, какой бы широкой она не была, обязательно закончится. Ищи юмор в любой ситуации, будь готов к чему угодно, а вернее, к тому, что с тобой может произойти что угодно. Никогда не делай себе твёрдых, железобетонных планов – любая мелочь может поломать их и уйдёт драгоценное время на составление новых. Никогда не строй планов разветвлённых, типа «случится вот так – сделай то-то и то-то». Обязательно случится не то, не запланированное, и ты поплывёшь! Импровизируй по ходу дела, выкручивайся из любой, казалось бы, совершенно безнадёжной ситуации, смело бери всё на себя, не бойся потом ответить – и ты сойдёшь с любой чёрной полосы. И не бойся, что тебя не поймут, не оценят. Им же хуже! Со временем всё встанет на свои места.
       И никогда не думай, что ты конечен. Страшно жить, постоянно думая, что всему этому придёт конец!

       14. Характер – есть.
       Следует из того, что курить бросил сразу и безоговорочно. Положил пол пачки «Примы» на полку в буфет в день десятилетия Ташкентского землетрясения, 26 апреля 1976 года, и больше никогда ни к одной сигарете не прикасался.
       И пить завязывал так – нельзя, значит, нельзя ничего. И нисколько. Как мне сказал в своё время Яков Моисеевич Борисович (– Простите, я не понял, вы Моисеевич, или Борисович? – Я – два в одном! – его дежурная шутка), близкий друг отца, терапевт от бога, прошедший войну: – Тебе, сказал, пятьдесят грамм к ужину можно. Но я же тебя, паразита, знаю! Ты же пятьюдесятью граммами даже зубы не прополоскаешь! А литр для тебя – смерть. Выбирай!
       Я выбрал жизнь.      
       Так что, характер есть. Характерный такой характер. Нордический. Почти.
       Никогда ни с кем ни в какие отрицательные связи не вступал. Я сам не больно положительный, а в устойчивые связи (вспомните школьную химию!) вступают только разнозарядные элементы. А всякие ковалентные связи мне не присущи. Потому друзья мои – люди сугубо положительные. И все девчонки-девушки-женщины-бабоньки-бабушки, которых я любил, люблю и буду любить – тоже очень положительные. И жена у меня весьма положительная. И созваниваемся мы постоянно, и разговариваем по пол часа, как в те благословенные времена, когда она была просто подругой – шесть с половиной лет до свадьбы, день в день, с 16 сентября 1968 года, когда мы познакомились, по 16 марта 1975 года, когда она вдруг оказалась моей супругой. Пришёл из армии, протрезвел, а на пальце – кольцо и баба в кровати под боком! Чего в жизни не бывает. А то, что уже одиннадцать с половиной лет  в разводе… Какая-то космическая частица в нашу крепкую молекулу въехала. Что же. С кем не бывает. Даже такие крепкие молекулы распадаются, как хлористый натрий. И я тут – явный галоген. Правда, какой-то странный галоген. Освободившись от одной связи, никак не спешу вступить в другую. Вернее бы даже сказать, вступаю, но никакие они не устойчивые. Не то, чтобы мимолётные, но ковалентные, сторонние и необязательные. Лёлечка, подруга, прости, к тебе это не относится!
       Так что, про мой характер из сказанного не всё понятно. А может быть даже и ничего не понятно. Я сам его не понимаю, где уж мне его для других изложить, чтобы они поняли.
      
       15. Жизненное кредо – фаталист.
       Если судьбой такое предначертано – так тому и быть. Любые повороты воспринимаю, как должное. И стараюсь из любой ситуации извлечь максимальную пользу. Это уже не от фаталиста, а от крестьянина, сидящего во мне в сотнях поколений предков.
       И ещё неисправимый оптимист. В любой жизненной ситуации ориентируюсь почти мгновенно и ищу мажорные нотки. Как говорят на моей исторической родине:
– Ну что вас волнуетесь, мадам?! Из любого положения есть два выхода: или вы примите всё, как есть, или одно из двух!
     Я фаталист, но это совсем не значит, что я сижу на месте в любой ситуации и жду, когда на меня свалится манна небесная. То есть, ждать-то я жду, но уж если она где-то начинает валиться, то я, почему-то, оказываюсь рядом. Это тоже надо уметь! Уметь ждать. И оказываться всегда в нужном месте и в нужное время.
     Моя вторая половина, дай Бог ей здоровья, никогда не умела ждать. И за всю свою жизнь дождалась только одного – моего возвращения с армейской службы! Да и то предприняла самый правильный шаг, чтобы всё остальное действо пошло в правильном направлении – единственная из всех моих невест приехала в Белокуриху. И даже там всё поставила так, чтобы у меня не оставалось потом выбора: не стала петь о несчастной почти безответной любви с моей стороны, а просто посоветовалась насчёт выхода своего замуж за человека, которого я не только в глаза не видел, так и услышал о нём в первый раз. А потом не стала оставаться на курорте с ночёвкой в домике у моего друга шофёра Мишки, с коим я конечно же договорился, и который приготовил всё, чтобы наша эта ночь запомнилась на всю жизнь. А просто сбежала через пять часов после приезда!
      Вот такой фатализм особый.

      16. Отношение к любви – всегда!
      И всех. Одновременно и по одной. По порядку и в хаотичности бытия. И больше всех ту, которая сейчас, в этот момент рядом. Горячо и совершенно искренно! Так, что захватывает дух и сосёт под ложечкой. И во всех прочих местах, положенных по физиологии. Так, что кружится голова и бьёт током от случайного прикосновения. К местам положенным, а тем более, к неположенным. Так, что проваливаешься в бездонную пропасть и растворяешься в розовом тумане. И извергаешься вулканом Кракатау, познав первую близость. Как сказал бы Владим Владимыч, не скажи он это совсем не так и совсем по другому поводу: – Любить всегда, любить везде, до дней последних донца! Любить, и никаких гвоздей!
      Девочки и мальчики! Любите, и не бойтесь своего чувства! Любите, и не стесняйтесь показать свою любовь! Любите искренно и горячо! Любите так, чтобы от вас исходило сияние, и людям было светло от света вашей любви и тепло от её тепла! Любите, как всю жизнь любил я, и как всю жизнь любили меня! Любите!
      Не бывает некрасивых, не женственных женщин, не бывает не статных, не мужественных мужчин. Бывает мало эстрогенов или тестостерона в организме.
Где ты, зелье приворотное!

      17. Любимые женщины – у-у-у-у-у-у-у!!!!!!!!
    – Мадам, вы ко мне? Становитесь в очередь! Крайняя вон там, за углом коридора! И скажите там, чтобы больше не занимали, на сегодня приём окончен! Кто там следующий по очереди?! Заходите!
      Валька, зараза, вспомни, как мы сидели рядом на террасе нашего домика у Паркентского базара, на горшках сидели и корчили друг дружке  рожи! Вспомни, как мы бегали наперегонки по гаражу, в котором нас воспитывала ржущая шоферня, и потом от наших словес мамы падали в обморок, а с деревьев осенним подветренным листопадом сыпались завядшие листья! Валька, первая подруга, первая любовь моя!
      Машенька, лапушка! Девочка с огромными голубыми глазищами и ещё более огромными, тоже голубыми бантами! Это было так интересно, так необычно, волнительно и страшно – стоять у стеночки в самой дальней экспедиционной комнате Нукусской экспедиции, с широко раскрытыми глазами и спущенными штанишками и под руководством местной бандерши Гульки наглядно изучать, чем же мальчики всё-таки отличаются от девочек! Сколько же ты мне снилась после этого!
      Галка-Галинка, Завитушка кругленькая! Вся кругленькая! Вспомни своего Верблюда! Как здорово мы отдыхали в пионерлагере в горах, как уходили с изокружком на природу и рисовали. Как играли в цветы и я был Подсолнухом, а ты – Ромашкой, и когда кто-то выбирал Подсолнух или Ромашку, игра прекращалась, потому что мы выбирали только друг дружку! А потом, уже дома, мы на нашей улице играли в пятнашки, и ты убежала куда-то к своему двору, но я догнал тебя и не просто запятнал, а зажал в углу между домом и забором и поцеловал в щёчку. А ты обозвала меня дураком, но потом смилостивилась, и дальше игра продолжалась без нас, потому что нас просто потеряли. Помнишь?
      Вера, Верочка, Верунчик, капитанская дочка! Всего год мы просидели за одной партой. Я бегал в буфет на большой переменке, бесстрашно влезал в самую гущу и с боем вырывал пончики для тебя и для себя, и мы вместе жевали их, и запивали твоей газировкой. После уроков мы шли в одну сторону и я, никого не стесняясь, нёс твой портфель, а другие одноклассники завидовали мне, потому что ты была самой красивой девочкой в нашем классе! Всего четыре класса мы проучились вместе и всего год просидели за одной партой, а потом твоего папу сделали майором и перевели куда-то в другой город и мы навсегда потеряли друг дружку!
       Натали! Выпей свою вспоминайку, вылези из склероза и вспомни, как я катал тебя на раме своего велика с такой непонятной надписью «Erelukas» и как-то случайно положил голову тебе на плечо, и мне стало так хорошо, как будто я снова совсем маленький залез в мамину кровать и она прижала меня к себе. Вспомни, как ты замерла и боялась пошевелиться, чтобы я, не дай Бог, не опомнился и не убрал голову! Что ты говоришь? Не было такого?! Не помнишь?! Как ехавшие за нами Афоня с Галкой Пашковой на раме наехали на кирпич и свалились, помнишь, а это – такое намного более важное – нет? Эх ты!
      Райка, подруга моя! Вспомни, как мы болтали, сидя за одной партой, и учителя грозились выгнать нас, если мы сейчас же не замолчим? Вспомни, какие стихи я посвящал тебе, поспорив, что за урок напишу очередной? Как Тамара Ивановна отвесила мне подзатыльник, отобрав моё «Человеку с далёких планет», а потом сказала, что если его немного поправить, то и в газету послать не грех. А потом оно прославило нашу школу, и мне мешками приходили письма со всего Союза! А ведь это благодаря тебе! Это с тобой мы поспорили, что я за урок напишу про инопланетян!
      Туська-Натуська, соседка моя хорошенькая! Вспомни, как учила меня танцевать вальс, ругалась и удивлялась, какой же я бездарь! До трёх сосчитать не могу! И как ругалась твоя тётка, у которой ты жила в то время, тётя Маша, когда застала нас за неподходящими по нашему тогдашнему возрасту игрушками! А ведь мы тогда считали, что у нас это – на всю жизнь!
      Лорхен-Лора, Ларочка-Лариса, девочка стройнее кипариса! Милая моя, первая моя самая! Ты помнишь, как мы оба тряслись непонятно от чего перед тем, как это всё случилось? И как ты утром нарядилась в мамино подвенечное платье и заявила, что всё, что было ночью – не считается? И что теперь мы, как будто, удрали от всех со своей свадьбы и что я, как будто ещё тебя не видел без ничего и буду тебя раздевать и любить так, чтобы дух захватывало?!
      Нинка, радость моя! Нинка, с быстротой виртуоза-барабанщика считавшая своими шлёпками лестничные ступеньки. Девочка моя, вспомни, как я позвал тебя на последний ряд кинотеатра, чтобы избавиться от наших вечных спутников, а ты не пошла. А потом, когда я всё-таки поднялся и пересел туда, ты, наконец, решилась и в сиянии лучей кинопроекторов приближалась ко мне по проходу кинотеатра, гордая, непреклонная и красивая, как лесная нимфа! И что после этого было! А наши письма, когда родители уехали совсем жить на Украину и забрали тебя с собой!
      Жанночка, любовь всей моей жизни! Я жил мечтой о Вас, неведомая Фея! Я в блеске Ваших глаз свою судьбу читал… Веришь ли ты, что я всё ещё люблю тебя так же, как любил восемнадцатилетним юнцом? Я, твой «прозапас» на всякий случай?!
Веришь? Ты, которая говорила мне, что любви нет вообще, а есть только привычка?! Поверила ли ты, что есть она всё-таки?
     Танечка, солнышко! Прости меня, что так и не смог полюбить тебя! Даже после того, как ты так горько плакала, ничуть не стесняясь своих слёз, уткнувшись мне в плечо, а я сидел рядом, гладил тебя по головке и не знал, что мне теперь делать и как к тебе относиться.
     Галинка, сестрёнка моя любимая, хорошая моя. Как ты осторожно прижималась ко мне, когда мы отдыхали до утра после новогодних гуляний, а я обнимал тебя легко и боялся пошевелиться, чтобы не вспугнуть неловким движением. И как поцеловал тебя в первый раз, в кинотеатре, на целовальном ряду. И ты сидела весь сеанс, боясь вздохнуть, и в самом конце попросила тихо, так, что я еле расслышал: – Обними меня. И поцелуй ещё. Ну, пожалуйста! – можно подумать, я бы мог отказаться! Галинка, девочка моя, нет тебя уже, светлая тебе память.
     Аллочка, черноокая красавица! Я о тебе уже писал выше, не буду повторяться, но знай – я помню тебя! Ну, не умел я тогда толком целоваться! И был с тобой слишком робким! Но ведь писал: «Ведь у меня есть маленькое чудо – твои глаза, что краше вешних роз!»
     Санька, ласточка! Маленькая Санька! Сколько же мы любились? Сколько лет ты ждала меня? Почти семь? А потом позвонила и боялась сказать мне, что выходишь замуж, и я сам сказал тебе об этом, и выпросил у полковника разрешение снять с моего счёта двести рублей и отправить тебе подарком к свадьбе! А ты не хотела их принимать.
     Анка-Наташка, сестрёнка названная! Как ты говорила, что с таким братцем никаких любовников не надо! И как дурачилась, закатывая глаза от моих поцелуев, которые тебя почти не трогали! Но ведь и не убегала, и позволяла целовать себя!   
     Талька-Наталька! Как мы катались с тобой на лыжах в Чимгане! Ты вставала сзади, держалась за меня, и мы летели так, что дух захватывало! А потом я писал тебе письма, сумасшедшие письма, как это умел делать только я из всех твоих поклонников. И как я не дождался тебя в своём Карши, а ты, узнав, что у меня там кто-то появился – наветы врагов, тогда у меня там ещё никого не было! – скоропостижно выскочила замуж!
     Танечка, золотце, солнышко лучезарное, туристка-альпинистка, рыбачка моя непревзойдённая! Такой ухи, как ты готовила, я никогда в жизни до тебя не пробовал, и никогда после. И которую ел, несмотря на опасность после неё не проснуться утром! Как ты сказала утром на первой нашей рыбалке: – Я ночью ничего не поняла! Мы же не уедем сегодня просто так? – Милая, добрая, солнечная Танечка, тебя тоже уже нет, светлая тебе память!
     Томка-скалолазка. Ехидина-Томка, как ты смеялась, когда я на полном серьёзе сказал тебе, что после наших хлопковых свиданий мы обязательно поженимся! И делано возмущалась, чего это я всё сам решил! А потом, когда я горько спросил: – А зачем же тогда это всё? Поцелуи наши зачем? – ты вдруг расплакалась и умоляла меня больше так никогда не говорить!
     И ещё Ларисонька! Жёнушка моя полевая! Как ты решительно ответила: – К чёрту! – когда я осторожно спросил у тебя: – А может, к чёрту? И слова, и условности? – И как обещала ждать моего возвращения из армии, но этот речистый бес, твой Олежка, сумел-таки уговорить тебя. Что уж он тебе наплёл, а сумел! Друг, называется!
     Риточка-Марго! Так мы с тобой и не увиделись больше, после службы моей армейской. Не забыть мне твоего решительного «Нет!», когда я без тени шутовства обычного позвал тебя в свой Ташкент. Что же. Та стена а виде старлея, твоего мужика, за которой ты пряталась, была гораздо надёжнее какого-то неустроенного, непонятно чего хотящего мальчишки. И всё-таки век мне не забыть твоего взгляда из окна, когда старенький «ЛАЗ» увозил меня от тебя навсегда.
     Оленька и Наташенька, вам я уже поклонился чуть раньше. Но знайте – вас я тоже люблю и помню!
     Ирка Васильевна, золотце моё! Бедная, зашореная  пуританским воспитанием, строгая учительница. Куда же ты сбежала? Я тебе прощаю все твои проигранные шоколадки! И не верь, что я добился тебя, только чтобы выиграть наш дурацкий спор! Я ведь ради тебя готов был даже из семьи уйти! А ты этого так и не поняла!
     Ларисонька Ивановна! С каким смехом ты рассказывала нашим девчонкам, как после командировочного вечера в ресторане я проводил тебя в номер и даже дверь номера не закрыл, чтобы ты, не дай Бог, не подумала чего-то не так! И как ты стала совсем по-другому относиться ко мне, когда узнала, что первая моя самая была полной твоей тёзкой и однофамилицей! Ларису Ивановну хочу, да!
     Юлька-Джульетта, твои наивные «а почему?» по всякому поводу до сих пор стоят у меня в ушах! Юлька-принцесса! Где ты теперь? В какую Тмутаракань увёз тебя твой благоверный, чтобы спрятать от Горыныча на пенсии? Твои горячие поцелуи и не менее горячие объятия до сих пор будят меня среди ночи!
     Лёленька, лебединая  песня моя. Вот приедет твой сокол ясный, увезёт тебя на историческую родину, и останусь я опять один. И никого уже у меня не будет.
     Девочки мои дорогие! Да как же я могу забыть вас, вас, которых любил, люблю и буду любить всегда, до конца дней своих!? Девочки мои любимые! Всегда любимые! Ничем не закончились, ни во что не вылились наши сумбурные и не очень отношения. Простите меня за это. Но не султан я! Простой мужик, которому дарована одна-единственная, и которую он, дурак, не ценил и не смог удержать.
     Идочка, радость моя! Супруга моя единственная! Ну, хочешь, я сейчас встану на колени и поклянусь, что никто мне больше не нужен, ни одна из всех вышеперечисленных?! Что я их тут же забуду? Не хочешь? Почему же? Ах, не веришь? Не веришь, что я люблю тебя? Ах, в это ты, как раз, веришь? А что же тогда? Ах, не веришь, что я их забуду?! Правильно не веришь. Не смогу я их забыть, никогда не смогу!
   
      18. Планы на будущее – слетать на Луну.
      Или даже на Марс. Более реальных планов никогда не строю. Что ни напланируешь, что ни назагадаешь, обязательно какая-нибудь мелочь вмешается и перевернёт всё вверх тормашками. И планируй всё по новой. Так что, лучше ориентироваться по ходу дела. Слава Богу, соображалки на это пока хватает. И реакция вполне достаточная. Только, разве что, один долгосрочный план есть – успеть закончить свой роман в рассказах «Сочинения на вольную тему». Да и то, это можно не планом назвать, а мечтой. Потому как план подразумевает объёмы и сроки – к 2012-му году выдать 250 страниц, к 2014-му – ещё 1250! Как такое можно планировать, если 12.12.12 конец света обещают? Я надеюсь дожить, что тут осталось?!
 
      19. Самая большая мечта – увидеть представителя внеземного разума
      И не только увидеть, но и встретиться с ним. Поговорить. За жизнь и вообще. Если такой объявится в моём окружении, у нас будет о чём поговорить.
      В отличие от многих землян, утверждающих, что видели его и не только видели, а и вступали в контакт, и даже в половой контакт, я в дурдоме никогда не лечился, и не без основания считаю, что у рассказчиков таких историй явно плохо с фантазией. Я бы, приди такая нужда, рассказал бы об этой встрече гораздо интереснее.

      20. Планируемая дата ухода на новый круг – не дождётесь.
      Мне и здесь неплохо. Хотя и понимаю, что это неизбежно. Но надо жить и об этом поменьше думать. Поменьше донимать Бога своим нытьём. Тогда, может быть, он о тебе забудет. А у подручных его и без меня дел достаточно.
      
                Дата составления           12-29 октября 2011 года