Разрушение сна. Избранное

       П Р А З Д Н И К         
 
Сегодня ждём столпотворенья,
с утра волнуется народ.
Поэт вспотел - стихотворенье
в портфеле вздувшемся несёт.
Худой художник расправляет
вкруг шеи тонкой томный шарф,
в траве картины расставляет
и размягчёно размышляет:
"Коль это шарж, откуда шарм?"
Уже  подвозят бутерброды,
и квас заметно потеплел.
Мы вольно и бесцельно бродим,
но каждый взят толпою в плен.
"Внимание! Сейчас начнётся
концерт! ...".Чтоб праздник завести,
оркестр динамиков очнётся
и электричкой засвистит.
Певица на пустую сцену
плывёт одетая вдовой,
поёт заглаженную тему,
качая голос головой.
А рядом те, чьи морды- лица,
чья участь - весь собачий век
на шубу с рукавами злиться,
в которой спрятан человек.
Другие звери - цвет породы -
по клеткам кролики сидят.
Восторженно глаза глядят
на жирных пасынков природы.
И в общество кролиководов
зовёт раскрашенный плакат.
Вот островок, где всё застыло -
здесь шахматисты правят бал.
Но к ним уже заходит с тыла
ансамбль "Малиновый Металл".
И телекамеры стреляют,
дрожит оптический прицел.
Вдруг книг продажу объявляют
и люди лезут на прицеп.
Почти никто не ходит прямо-
удобней боком и спиной.
А кто слепой или упрямый,
тот отражается стеной.
Фонтаны омывают воздух.
Фонарь расцвёл. Проснулась ночь,
на небе проявляет звёзды
и отгоняет солнце прочь.
Всё явственнее запах пряный.
Где трезвый человек, где пьяный
уже сам черт не разберёт.
Знакомятся легко и скучно,
и говорят: "Счастливый случай",
и каждый ведает, что врёт.
Теперь они спешат на танцы,
их научили иностранцы
вращать руками и бедром.
Нелепо топчутся солдаты,
а барабанщик бородатый
ритм задаёт пустым ведром.
В движении немало пользы.
Однако холодно и поздно.
Пора домой, в капкан семьи
(своей? чужой?) заняться делом...
Но счастье – погрузиться телом
в объятья сломанной скамьи.

                * * *

           Н О К Т Ю Р Н

Луна расстелила ковёр на полу.
Сверчок-невидимка взял в руки пилу.
В часах мчится поезд –  колёса  стучат.
О, мне в эту ночь не придётся скучать.

Флот чайных судов в кипятке затонул.
Походную песню комар затянул.
Проснулись и явственно книги звучат.
О, мне в эту ночь  не придётся скучать.
               
На кухне из крана хрипит домовой.
несёт таракан хлебный ком даровой.
Заблудшие в звёздах моторы мычат.
О, мне в эту ночь не придётся скучать.

                * * *

          ПОКОЛЕНИЕ

Мы потом прорастём, а пока
набухаем от хлынувшей влаги.
В поднебесье стоят облака,
упираясь ногами в овраги.

Если грянул всемирный потоп,
наше место в коллекции Ноя.
Сбереги нас, Господь! И потом
мы восстанем из тьмы перегноя.

Вольный воздух нас учит – зерном
в землю прятать от холода души.
Мы потом прорастём,
                если не пропадём
от серпа с молотьбой
                да в борьбе роковой
для бессмысленной жатвы грядущей.

                * * *

Мы – эмигранты  в собственной стране.
Нам никуда и уезжать не нужно,
чтоб с родиной расстаться навсегда.

Достаточно лишь имя изменить
державное, от отчества отречься,
переписать историю, построить
чужие города на месте прежних,
названья улиц старые предать
забвению, вульгарною латынью
на стенах обозначить адреса
приютов для сирот... И вот уже
мы на чужбине. Привыкаем ждать
за труд очередного подаянья
и передышки. Нужно как-то жить,
устраиваться как-то, примиряться
с обычаями странными. В гостях
всегда тревожно: праздники  пройдут.
Не трудно догадаться, что придётся
бесчестием оправдывать доверье –
оно как милость выдано бесправным,
с надёжною надеждой – оправдать
потоки крови, голод и разруху –
единой мыслью: "Мол, не нам судить
аборигенов-пастырей своих".
Действительно, кто спросит с самозванцев,
с  тех, кто рассорил землю с сыновьями
и научил  насиловать её,
то игрища устраивать, то битвы
за нищий урожай?
                Пора понять –
не в наших силах укротить стихию
нас породившую. В свои объятья
она не принимает нашу смерть –
на  свалках, в мавзолеях наше место.
Пропитанная тленом не вернётся
душа на небеса.
                Пора понять,
что Родины, воистину, не будет,
пока её не выносим в себе,
в утробе духа.
                Уезжать не стоит
туда, где нас не станет, наконец.

                * * *

               М А Й Я

Как нам быть? Ищем смертное ложе,
чтоб опять не попасть в переплёт
муз и мускулов спелых, чтоб ожил
почерк крыльев челночных – полёт.

Умирающий лебедь стреножен
притяженьем земли ломовой,
в знанье – нежен, в тоске – осторожен,
милосердной отслежен молвой.

Чей еще атлетически-тонок
был расчёт – взор заочный украсть?
Но все тот же он – гадкий утенок,
сочинивший из старости – страсть.

Нам, вкусившим летучее тело,
и лучам восковым на лету –
нет мгновения, нету и дела
из себя извлекать клевету.

И пока грациозность калеки –
искушение яблок глазных,
дух, парящий в опущенных веках,
не задел бытия, не возник.

                * * *

          П Р О Т О А Р Х О Н Т

Там, где сеяли медленный страх,
                выгребая золу Иоанна,
даровитой земли домогаясь
                из лёгочной зависти к ней,
где привязаны к тучному небу –
                грудь радуги в призме стакана,
боевой лепесток топора
                и доспехи воздушных корней,
где лишённый пространства пейзаж
                сводит судорогой натюрморта,
чтоб предметы росли, а плоды
                истлевали, как кости, в холсте –
как, скажите, сухую  сберечь
                мне в распаханном сердце аорту,
если время в песочных часах,
                а из вечности нет новостей?...
Только ветер-апостол вспылит,
                совершенств муравьиных завистник,
только острым мерцает копьем
                горизонт из разрушенных глаз.
Проводник металлических гроз,
                гулкий щит обмолоченных истин,
неужели и ты возомнил,
                что  отвага во мне улеглась?
Беден век-карнавал колесниц.
                Постный воздух ему рукоплещет –
отпусти на поклоны, на  смерть,
                остуди воспалённую пасть...
Жизнь легка, чтоб  взойти по лучу
                к облакам на целинные плечи,
искупительной каплей дождя
                на распятое горло упасть.

                * * *

Приучены пальцы плескаться
в холодном бассейне рояля.
О, если бы нам поменяться
ролями!

Мое деревянное сердце
готово беззлобно и даром
разменивать горе на герцы,
струной отвечать на удары.

Нет музыки выше участья.
Нет боли острее мгновенья.
Прекрасное – в прикосновенье.
И, может быть, верное счастье –
                забвенье.

                * * *

     С К Р И П И Ч Н Ы Й     К Л Ю Ч
               
                "Блажен тот, кто был
                до того как возник "
                /Евангелие от Фомы/

А мой отец... Он в детстве был  скрипач
бесхитростный, и деревянный плач
прилежно изучал и чтил терпенье,
знал колкую испарину на лбу,
и отвечала скрипка на мольбу,
срываясь на божественное пенье.
       Цыганская ль в том виновата кровь –
       в мечтательном мычании коров
       протяжных жил был узнаваем голос.
       Не о разлитой в воздухе войне,
       как по лучу скользящий по струне –
       о прежней воле помнил конский волос.
Рука или душа теперь дрожит?
О, как опасно с Моцартом дружить!
Порой приподнималось как от ветра
крыло с трудом прижатое к плечу...
Но на вопрос: куда я полечу? –
казалось, нет достойного ответа.
       Жизнь за руку вела к заботам дня –
       смиренья чашу полную до дна
       испить. Судьба вмещалась в формуляре.
       И ангелы ушли, лишь имена
       остались. Он уже не вспоминал
       о том, что было спрятано в футляре.
Но мы не существуем вне игры.
По нотам исполняются миры,
спасённые от прозябанья в генах.
Мне этих мук не взять у красоты...
Но не себя, а скрипку укротит
в потомках наших пробуждённый гений.
               
                * * *

Застыло, улеглось волнение.
Лишь кисти тонких нот
хранят безумье и биенье
неистовых забот.

Осталось только удивляться
пророчествам труда:
былое склонно удаляться
от нас не навсегда.

Оно узлом или узором
привязано к душе.
Да будет красота укором
померкнувшим уже!