Идиот

Если ты, c открытым  сердцем,
Каждого  добром встречаешь,
Веря  в то,  что непременно
В   нём   ответное  отыщешь;
Соболезнуешь   любому
И  пытаешься   утешить,
Полагая,  не  колеблясь,
Что  душа  светла  любая,
Стоит  только постараться -
Разглядеть тот свет и, тотчас,
Всяк  злодей  преобразится,
Полюбив тебя, как брата...,
Приготовься! Мир жестокий
Не  поймет  твоих усилий:
Простоту, чистосердечность,
И любовь  твою   не примет,
Но, сочтя  больным твой разум,
Обозначит    "идиотом",
Что  процессы   отношений
Средь   "нормальных"  нарушает.

иллюстрация - князь Мышкин в исполнении Евгения Миронова.
&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&
 «Глаза Рогожина засверкали, и бешеная улыбка исказила его лицо. Правая рука его поднялась, и что-то блеснуло в ней, князь не думал его останавливать. Он помнил только, что, кажется, крикнул: «Парфен, не верю!» 
           После этого князь упал и забился в эпилептических судорогах, и, по-видимому, это внезапное падение спасло его жизнь (потому что способность Парфена на убийство в состоянии гневного ажиотажа впоследствии подтвердилась).
           Почему же князь крикнул: «Парфен, не верю!», почему он не попытался защититься от занесенного над ним ножа, не схватил Рогожина за руку или не отбежал в сторону?     Это не было ни проявлением непонимания или недооценки опасности, ни наивного доверия – князь Мышкин был человеком тонким и глубоко чувствующим людей (и его эпилептический припадок был следствием сильного эмоционального стресса, связанного с угрозой). Не был князь и парализован страхом, иначе у него в этот смертельно опасный момент не вырвалось бы это восклицание – оно было активной реакцией на угрозу.

Так что же стояло за этим восклицанием, за этим убежденным отрицанием очевидной угрозы?

Из всего предыдущего повествования ясно, что Мышкин проникся сочувствием к Рогожину, что он чувствовал его близким человеком и не просто понимал его переживания, воспринимая их со стороны, но переживал их как свои. Словом, в понятиях современной глубинной психологии, князь включил Рогожина, со всей сложностью и неоднозначностью его внутреннего мира, в собственный образ мира, неразрывно связанный со своим образом «Я». Конечно, это была некоторая идеализация, вообще свойственная таким, как князь Мышкин. Князю было невозможно себе представить, что Парфен способен убить его (или кого бы то ни было). Представить такое означало разрушить представление о себе. С этим было бы невозможно жить, и поэтому в это невозможно было поверить. Сохранить же под угрозой ножа веру в свой образ друга – все это требовало большого внутреннего напряжения, вылившегося в эпилептический приступ.   
   Подобное  бывает и с близкими нам людьми, чье поведение способно нанести нам тяжелую травму, даже если не мы являемся объектом их неблагородства. Их поведение разрушает нас потому, что мы уже чувствуем себя неотделимыми от них, что они часть не только нашего представления о мире, но и нашего представления о себе.    Так мы  нередко дорого расплачиваемся за сохранение нашего представления о мире и о близких нам людях, но без этого представления жизнь   вообще теряет смысл, и  мы  защищаем  его  бессознательно, с помощью  личных психологических защитных механизмов" (С) Вадим Розенберг.