Когда пройдет боль...

Это маленькое нежное чувство так дорого мне, моей душе. Хоть память и становится матовой и с каждой секундой тускнеет. То, что вновь показалось неотъемлемой частью жизни, заметает, заносит внутренними барханами и с такой неимоверной быстротой. Сохранить бы хоть что-то себе. Это время старается, столь насыщенное делами, как три ложки кофе в стакане.
Но сердце все ещё раздираемо ветками, когда просыпаешься и смотришь в окно. И хочется крикнуть раненой птицей и хоть кого-нибудь найти, чтобы заткнуть образовавшуюся дыру.
Мне очень больно отпускать человека. И как-то нужно это пережить, привыкнуть.
Я даже письма ему не успела написать. Как скоротечно исчезло все.
Я чувствовала мир обостренно нежно, в мельчайших проявлениях. И все потому, что в моей жизни появился другой. Наверное, странно вступать в отношения, сидя на полу и и пытаясь спеть любимую "Оборвалось", осколки прошлого уже отболели и вышли наружу. Но память о них осталась и тяготила. И именно сегодня эти символичные строки вновь зазвучали внутри, нашлись к моему состоянию. Даже не в середине, не в исчерпавшем себя финале, а в самом начале.. Оборвалось.
Вот так ушёл человек,
Быстрей, чем растаял снег,
Как вода сквозь пальцы, как песок,
Минутами боли осев на корешок
Моих строк.
Что-то унёс, что-то навек размыл
В линиях берегов.
А было вначале тепло,
И музыка была, и было слово,
Был долгий и нежный взгляд,
По-детски искренний смех.
К Шагалу стремились строки,
В елях синицы пели.
В чашке рождалось море.
Ушёл. И будто ребро вынули.
Темно так, темно.

Руки. Я попросила провести меня по бордюру. Он даже сначала не понял просьбы. Потом смущенно сказал: "Давай". И вытащил руку из кармана. Вытянул её, как пальму, за верхушку которой я должна была уцепиться. И зашагал важно. Переверни, пожалуйста, ладонь к моей ладони... Как? И вдруг почувствовал без слов, что руке моей стало удобно. Воскликнул "о!" Я почувствовала: какая мягкая у Артёма рука... А моя, напротив, замёрзшая, и от холода стальная.
Бордюр окончен. Я спрыгнула на землю, в пространство обыденности и гравитации, где действуют негласные законы, страхи, сомнения и даже боль. Наши руки испугались случившегося волшебства и, словно ошпарившись друг о друга, отдернулись, попрятались по карманам.
Перед входом в общежитие глаза в глаза заглянули и сказали эхом "ну ладно, пока".
А потом мы пошли гулять, как школьники: книжку читать во дворе. Я вытащила из рюкзака синего журавлика по имени Альтаир. И он был с нами. Его сдуло ветром в траву. Так начиналось прекрасно 1 ноября. И ещё были желтенькие цветы. Мы сидели на детской лесенке и болтали ногами. И цветы как будто прорастали сквозь кроссовки. Артём закоченел от холода в лёгкой курточке, но отчаянно не хотел, чтобы мы разошлись по домам, и говорил, заикаясь, как в сказке, что ему тепло. Я засмеялась. И мы побежали в "Хэппи" и читали "Первые воспоминания" Аны Марии Матуте.
Детские. Детским языком - озорным и трогательным. Как смешно было и как трагично. Накануне я смотрела как раз "Сатанинское танго" Белы Тарра. И девочка из рассказа "Фаусто" перекликалась с кадрами того фильма.
А когда мы шли обратно, Артём был эхом моим: я подняла кленовый лист и услышала со стороны мягкое, вопросительное, удивлённое утверждение. Словно бы это влюблённый Адам давал имена явлениям и вещам, впервые прозрев и увидев. Так бархатно прозвучало: листик...
И как-то ночью оказались у Екатерининского монастыря. Я читала плеску воды стихотворение Тарковского, речь без смысла и значенья. Вода льнула к моим ногам послушать о себе тайное. У Артёма упали в траву очки.
Он странный мальчик. Знает только физику и музыку, и так дотошно промывает макароны и рис, будто там скопилось миллион микробов. Меж тем, ни разу за время пандемии не столкнулся с тем, что просто невозможно не слышать: не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Лёжа на полу, озвучивали "Школу для дураков", взявшись за руки от неистового смеха. Бегали в столовую, чтобы за порцией супа почитать друг другу пару страниц.
"Выживут только любовники" - музыка, мистика, физика, слово.
Замороженное с кусочками фруктов и мёдом вино. Как сладкая конфета. Только сразу пьянеешь.
Перебинтованные ирисы, которые замерзли, оттаяли - и погибли от резкой смены температуры.
Торжок. С еловой лапы капля упала мне на нос. Синички пели. Весенняя проталина среди зимы, созвучная настроению строк З. Миркиной.
Смотрели на свечи. И думали, на что они похожи, горящие: будто парус плывет, или лисичкины уши торчат. Одна свеча догорела... А пламя все цеплялось за жизнь, одуванчиком, вцепилось в дерево подсвечника, вырыло лунку, рыжий зверем в клубок свернулось, нимбом засияло. Маяком стало, отбросив луч света на чёрную, совершенно морскую, ночную поверхность лакированного дерева, с рябью. Юртой стало, поставленной среди безлюдного севера.
Артём говорил про мои глаза: зрачки, как морской прибой, омывают побережье радужки. В глазах - звёздное небо - там отражается лампа, одной-единственной звездой. Но зато какой...
Укутала милого жёлтым в полоску пледом, усталого, сонного. И мою посуду тихо-тихо, чтобы не разбудить. Из-под одеяла выглядывают любимый нос, брови, глаза, ресницы. И прячутся. Как котенок. И я видела, как волнуется в чашке кофе, когда я открывала и закрывала дверь.

Вот и все.
Вот и все.
Вот и вся моя жизнь.. Закольцевалось. Закадровым голосом Аристакисяна. С его-то фильма мы и начали общение. Рассуждая о боли, слепоте и внутреннем зрении.