судорога тревоги

я дико реял над горами, лелея свою незаконную, свою неприкосновенную мечту во глубине запустения. в вечере я падал, пронизывая все насквозь, становясь уплотненным бегом марева, преставляясь в малоимущий взор и в подаяние царственное, и в горнее созвездие, что льет свой сумрак в утробу моей ночи. ночь взяла меня в руки, гордо показывая генералам, властителям эпох, великим провинциалам, несозревшим чиновникам во глубине праха. скот зиял в мановении лип, душистый скот трепетал в теле моей зари. я реял небесной святыней, лицезрел я свой удел ,промахиваясь мимо орденов, мимо личин я присутствовал, мимо удела я властвовал, похоронив в себе уныние шальное. зиготой я стал в утробе нахлынувших дождей, уродом во глубине ночи я претворился, и соки ее меня питали, и тихий лес наполнял меня жалостью к небу, и суматоха ветра соединяла меня с притворным блаженством, затаившимся в утехе облаков. сумрачным призраком я витал в сугробах льдин, в крадущихся зверях я улавливал свое сияние, и свет лицезрел в грубых складках глаза, поддевающего сухость мой души. кроликом мрачным я шастал по лугам, собирая звезды и пыль мельтеша грубым воском под своими ногами, кроны дерев я восхищал на небо, и слезы ведрами лились в поношенные стога, и вечерело в тоскующей личности снега. я терял свой кров, и в попечительстве дерев мой сон становился все ласковее, и стонущие ивы в глади собирались над моей обителью, путешествуя дородными ледниками вверх, к текучему блаженству пастбищ. стирал я этот свет с лица, усмирял надвигающийся покой. он креп в моих руках, расправляя свое гордое уныние навстречу гремящей тишине. скалы меряли мое тело, мой сказ они возвеличивали стихающими мессами. клад во глубине руд приказывал, стирая все ветхое с лица земли, клад комкал нутро моего лица, становился шире в волокнах света, созревал в пучине несносных гамм. круча лилась из очей, из маскарада стекались премудрые гости, спихивая краденое добро мишуре объятий. красоту они лелеяли, проникая в ее лиловое сердце, проказу они воспитывали своими погребными голосами, призревали естество хищения, грабили прикорнувшие тучи вод. я становился сильнее в этом безбожии, в этой покинутости навсегда, и вечер соединял мое зло в узлы, он делал букеты из моих сиреневых мук, восседая прахом на прахе. крах без потерь изливался в очи, в слезы восторга. крах света коснел под трещиной корч, и кренилась под ленью судорога тревоги.