в пустоте небосвода

я сиял в безумном беге, в безумном донесении до ушей счастливых вестей. вести явились в своих заболоченных волокнах, и тихо, в преддверии мнимого, они обернулись вокруг зеркала, как бы умножая соцветия отражения. в отражениях было весело и привольно. они поминутно содрогались, как зеркальная гладь озера, и все становилось тщетным в их дрожащих средоточиях, все переходило в свою противоположность, все текло. теперь уже нельзя уже было забыться в монотонности, нельзя было окунуться в самозабвенную инерцию легкомысленности, все удваивалось, усложнялось, переливалось в другое, становилось само себе противоположным, противоречащим, отрицающим, разрушающим в страсти, с гневе умопомрачительном. вещи теряли свое колдовство, они умирали на коленях опозоренных волхвов, и монета сотрясалась средь перстов, ведь она улетала в бурю сокровищниц, она теряла свое совершенство в торговых переделках. так ткань становится тканью, и блеск, сооружающий видимое в одну стезю, в одну башню, переходил в молитвенное назидание, переходил свои пределы, становясь матовым наслоением цвета в пригоршне забвения. 
я созерцал эти цвета тел и одежд, я их рассаживал по полкам своего воображения, как бы подготавливая их для вечной жизни. кристаллы мысли обуглились под этим неистовым свечением, сияние становилось мраком моего зрения, я слеп. в лепете я созидал новый образ богоподобной роженицы, которая заклинала небеса в своих предугогтовванных путях. пути длились нескончаемо, отстаивая свое постоянство в немолчности пробужедния. они, подобно утреннему свету, вторгались в спокойствие перин и подушек, врывались в пугающую пустоту сна, в обволакивающую трясину забвения. могла бы быть передышка между одиноким созерцанием неба и светочей мироздания, небо могло утихомириться в своем наваждении. но ясный сокол солнца донес луч до моей постели, донес и вторг его в мою бестрепетную душу. душа очнулась из векового молчания и заговорила лепетом немыслимым, проговаривая звуки и шорохи предвечерние, как бы предчувствуя скорое наступление горней ночи. ночь пришла без стука, как отлучившийся гость, который вот-вот должен был уловить смерть и придушить ее своей зубастой пастью. пасть его громыхала средь созвездий, отскивая подходящую жертву. жертва была заключена в немое стекло, в память пыли она была заключена, в безгласие памяти. память говорила иными знаками, по-другому изъяснялась, как бы отрицая свое вторжение, восстанавливая в беспросветной глуши образ мрачного утопленника. он созерцал своими вытекшими глазами, одаряя сумрак своей очищающей волей, и небеса вторили ему в его бесконечном пространстве. он зиял, подобно созревшим макам, в пустоте небосвода.