на дне сердца

я стирал эти грани, они казались мне неприкосновенными - грани сердца, грани стези. из выродков росло мое сердце, клад мой телесный. в радугах было сияние мое, в них я его потерял. навсегда я потерял мое изуверство - изуверство из ткани и бумаги. лживыми снегами я был засыпан - и лживыми реками залит. я казался загадочным, непостижимым самому себе, и отражения в стекле были этому лишнее подтверждение. я был подобен падающим с неба звонарям - они тут же, пав с неба, брались за свое святое дело, озаряя небо пречистым звоном. в небе я был лодырь и бездельник, в небе не зияла работа. там я был чистым переживанием, и ничто мне не претило в тоске. земля же притянула меня своими ледяными клешнями, своим бездумным ожиданием схватила меня и повлекла в безграничности поста, в коленопреклоненности постящихся. я был возникновением - из граней всего я возникал, и меня будоражило естество того, что волнует мое сердце. я впивался грудью в ничто моих всплесков, я заигрывал - потихоньку я заигрывал с бездной. она была безвидна и пуста, как и следовало ожидать. то, что в ней отражалось - терялось навсегда вместе со своим отражением. в отражении я был несносен - якоря звали меня, они медленно подымались над моей головой, чтобы отчалить в великое плавание. я горел этим желанием - снова плыть над домами и лугами, снова вещать волнам в простоте сердца своего. снова воскреснуть - но что есть воскресение, как плоть от плоти смерть, возведенная в степень, смерть от начала до конца, от альфы до омеги. смерть зияла в этом просторе, погубленная, забытая навеки. забвение ее породило - ее же оно и вернуло в исток ее бытия. забыты оказались кристаллы сердца - золотистые набеги единородных дум. жалость была во мне - жалость к смерти. величие ее хотел я видеть, торжественное шествие и преклоненные головы - ее зияние в стекле, ее припадки над нынешним, ее самородки в руках, ее головы, ее мысли на перстах, ее пепел! но что, как никогда перечило, что втесывалось в говорение, в переливы граней и оттенков? что терзало, что вкрадывалось тлетворным сомнением? не ее ли очередная маска, ее роль, ее смерти, животрепещущая суть?! я нищал в этих подобиях, и колокол бил мне в грудь, пробивал в ней брешь для крыс и клопов. сердце мое стало вретищем, тленом обернулось созидание, святое поклонение растерзалось собственными когтями - но у меня в руках! так я соскальзывал вниз, таял, переходя все грани твердости, все безобразие жидкого и газообразного. в духе я родился - в духе я и был погребен на дне своего сердца.