Лина Костенко фрагмент романа Маруся Чурай

      ВЕСНА, И  СМЕРТЬ,  И СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
       РАЗДЕЛ  ІХ

Весна пришла нежданно и негаданно!
Зима стояла крепко до поры.
Повеял ветер с юга. И тогда она
как будто в Ворсклу съехала с горы.
Ещё река от спячки не воскресла,
ещё орала ждал дремавший лан,
а под горою вишенка-невеста
уже к веночку меряет туман.
День подрастал.
Легко скользили тени,
хотя ещё везде витала хмарь.
И груша-дичка в праздничном цветенье
светила над округой, как фонарь.

У детворы порозовели щёчки.   
Смывает дождик дни календаря.
И первоцветы – цветики-цветочки
посыплет солнце, словно из бриля.

Селянам помогает сеять ветер.
Текущий день предтечьего длинней.
И горлица гундявит в бересклете.
В затонах ходит золото линей.

Тут рядышком зелёненькая балочка,      
там озерцо с водою, как янтарь.
В проворном клюве голубой рыбалочки
трепещет зазевавшийся пескарь.
Ещё вчера здесь гуси пролетали
и лебеди трубили сквозь туман.
Тут на болотах лубяной Полтавы
ходулочник, крохаль и турухтан.

Окрест народ, и немощный, и квёлый. 
Здесь каждый призрак – с именем живым.
Здесь монастырь в жужжанье пчёл казённых
всплывает в небе знаком водяным.

О Боже духов и смиренной плоти!
Впервые усмехнулась я, прости.
Весна. И даже былка в живоплоте,
и та уже готова расцвести.

Пришла весна, не выбирая броду.   
Весна. А Украина вновь в огне.
Цветёт земля, влюблённая в свободу,
и снова жить вдруг захотелось мне.

А за оконцем дождь пошёл вприсядку.      
Как  оживают нивы и сады!
Чтоб сохранить горсть зёрен на посадку,
на Пасху ели хлеб из лебеды.

Угомонился аист. Вечер меркнет.  
Клин огорода должен уродить.
Есть горстка жита, мака есть полмерки,
и чернобрывцы надо б посадить.


Земля, спасибо за твои щедроты,
за лунный свет, струящийся в окне.
Беда – чахотка. Кашель – аж до рвоты.
И с каждым днём всё хуже, хуже мне.

Нет жизни: кашель душит то и дело,
как будто сто чертей внутри толклось.
Уже моё монисто побелело,
всё изморозью сизою взялось.

…Внутри озноб, и холодеют руки,
от трелей соловья то дрожь, то зной.
Что ж, одиноким не страшны разлуки.
Чахоточных – Бог приберёт весной.

Жаль:  сиротою песню оставляю,
жаль: огородик вряд ли дополю.
Всё время ночь, как смерть, переплываю,
жизнь, словно лучик солнечный, ловлю.

А дни стоят! Вон жаворонок в жите
для славного житья гнездовье вьёт…
– Скажи, кукушка, сколь осталось жить мне? –
А та в ответ безбожно врёт и врёт…

Зашёл Иван. Сел, как обычно, молча.      
Встал и пошёл. Споткнулся у ворот.
И лишь весна укуталась в листочки,
вновь на совет созвал Богдан народ.


Трубач лицо закинул к небосводу.                Повеял холод с Тясмина-реки.
Богдан призвал подняться за свободу,
универсалом обослав полки.

И вновь земля моя кипит в борьбе.      
И вновь принадлежу я не себе,
сказал Иван,дотронувшись устами
моей щеки. Дымилась степь кострами.
И незлобиво пёс ворчал в траве.

Печаль моя - как проповедь нагорная, 
накрыл меня твой откровенный гром.
Клянусь, что я, уверенностью гордая, 
пред смертью помяну его добром.
И тут кирея, с вылетами,чёрная,
в последний раз мелькнула за бугром.

Не стала я в словах копаться модных.
Свидетелями были зеленя:
– Прощай, Иван, товарищ благородный,
святая искра вечного огня.

Выходит полк… Иван. Хоругвьи. Знамя.
Там я в сторонке где-нибудь стою.
Душа моя, ты вздрогнула словами?
Запели песню. Господи, мою!

И «Зэлэнэнькый барвиночку»,
«Нэ плач, нэ журыся,
а за свого мылэнького Богу помолыся».
И про того козачэнька,
що пишов за Дэсну.
«Росты, росты, дивчынонько,
на другую вэсну!»
И про воду каламутну –
не волна ли сбила?
И про тую дивчыноньку,
что верно любила.
И про гору высокую,
и про ту крыныцю…

Вчера  девчата бережком  прошли
и затянули: «Ой нэ ходы, Грыцю…».

А я стояла… Может, закричать, а?..         
Какие им ещё сказать слова?..
Девчоночки, подруженьки, девчата!
Не пойте эту, я ещё жива.