Филигрань номер 1 - 2020

Моя подборка в ПЕРВОМ НОМЕРЕ НОВОГО ЖУРНАЛА «ФИЛИГРАНЬ».
Создала этот журнал та же команда, которая проводит интернет-конкурсы знаменитого Грушинского фестивала авторской песни во главе с Эдуардом Филем.

Тропа

В забытом доме лесника
Остались только пёс и кошка.
Сидят и смотрят на дорожку.
Их жизнь – трудна, судьба – легка.

Пёс очень стар, почти что слеп –
Он ходит мало и неловко,
И кошка делится полёвкой,
А то и птицей — тоже хлеб.

Порой приходит человек –
Чужой, неправильный, но добрый –
Приносит лакомства и долго
Сидит, не поднимая век.

День откатился и пропал.
Не видно маленькую стаю,
И понемногу зарастает
Туда ведущая тропа.

Рама

На границе города и мира,
Там, где за дорогой бурелом,
Мама безнадёжно раму мыла
И молчала что-то о былом.

Мама у меня была упряма.
Дым и гарь садились на стекло –
Потому она и мыла раму,
Хоть её от этого трясло.

Видно, в мире не хватало света.
Чтобы солнца луч сюда проник,
Мама раму вымыла, и это
Тёмный час отсрочило на миг.

Предрассветное

Я живу — доживаю за краем земли,
Где «Сапсан» не нарежет пространство ломтями,
Где не надо спешить и толкаться локтями,
Где упавшая ночь прошептала: «Замри!».

Петухи выкликают ненужный восход,
На реке невидимкой кричит пароход
И огни собирает на нитку, –
Я тогда выхожу в предрассветную мглу,

Там от радости пёс мой похож на юлу
И спасибо ему за попытку….
Потому что граница идёт у крыльца,
Где железная тьма не пропустит лица

И сердца остановит и вынет.
Нет ни меры, ни веры у этой межи,
Там остывшее время меня сторожит
И стреляет в упор и навылет.

Но как только восход обнажает клинок,
И над миром звучит заклинание птичье,
Бесполезная темень меняет обличие
И сжимается жалобной тенью у ног.

Между городом и садом

Когда меня накрыло не по-детски,
И было не укрыться и не деться
От этой убивающей тоски,
Всё развивалось, как в театре действо,
Как боль недавно сломанной руки.

Моя страна смеялась и стонала,
И мыла руки, и своих пинала –
Потом, когда сдала их и спасла,
Сушила вёсла и рожала мало,
И жгла траву у нашего села.

Мы жили между городом и садом,
Леса и реки обнимая взглядом,
А я лечился древом и строкой.
Всё думал: может быть добром и ладом
У нас всё выйдет, милая, с тобой.

Гроза играет страшной погремушкой,
Наш дом качает, словно кто-то ушлый
Трясёт его завистливой рукой.
Когда у края снова раню душу,
Меня спасёшь ты, и никто другой.

Плацкартное

Единственный из проклятого рода,
Плевал в колодец и не дул на воду,
И никому не верил на Земле.
Он заплатил за батю-полицая…
Не разглядел тогда его лица я
В плацкартной ненасытной полумгле.

Он говорил, не мог остановиться,
И бился голос как слепая птица –
Казалось, что расколется окно.
Он говорил о лагере, о воле,
И я, пацан, объелся этой боли
И словно бы ударился о дно.

Цедил слова он, бил лещом по краю
Нечистого стола. И, обмирая,
Смотрела злая тётка на него.
Он пиво пил и нервно цыкал зубом,
И тётке говорил: «Моя голуба…
Не бойся, я разбойник, а не вор!».

Он растворился в городке таёжном,
И все зашевелились осторожно,
Шарахаясь от встречного гудка.
И пили водку, хлеб кромсая ломкий,
И только мама плакала негромко
И говорила: «Жалко мужика…».

Сухари

А бабушка сушила сухари
И понимала, что сушить не надо.
Но за её спиной была блокада,
И бабушка сушила сухари.
И над собой посмеивалась часто:
Ведь нет войны, какое это счастье,
И хлебный рядом, прямо за углом…
Но по ночам одно ей только снилось –
Как солнце над её землёй затмилось,
И горе, не стучась, ворвалось в дом.
Блокадный ветер надрывался жутко,
И остывала в памяти «буржуйка»…
И бабушка рассказывала мне,
Как обжигала радостью Победа.
Воякой в шутку называла деда,
Который был сапёром на войне.
А дед сердился: «Сушит сухари!
И складывает в наволочку белую.
Когда ж тебя сознательной я сделаю?»
А бабушка сушила сухари.

Она ушла морозною зимой –
Блокадный ветер долетел сквозь годы.
Зашлась голодным плачем непогода
Над белой и промёрзшею землёй.
«Под девяносто, что ни говори.
И столько пережить, и столько вынести».
Не поднялась рука из дома вынести
Тяжёлые ржаные сухари.

Усталый и немой

Усталый и немой,
я выйду из себя.
К чему мне этот мой
давно отживший остов.
Найду и дом, и сад –
ничей безлюдный остров…
Но позовёт назад
твой взгляд, моя судьба!

В привычные места –
в пространство наших дней –
От юности до ста…
запретно это слово.
Ни часа не отдам –
и года нет пустого!
Мы знали, что не нам
в пути менять коней.

Я многое забыл,
но, словно бы вчера,
Я клумбы обносил –
добыть твою улыбку.
От счастья пьяный в хлам,
вдыхая воздух зыбкий,
Бросал к твоим ногам
все наши вечера.

Твой львиный август жжёт,
но мой ноябрь в ответ
Тебя все жизни ждёт
со страстью скорпиона, –
Растопит первый снег,
нарушит все законы —
Так я люблю вовек
сквозь эту прорву лет.

Псы

Я разговаривал с дворовыми собаками,
Я читал им стихи, их блохи кусали меня за пальцы.
Но дворняги не хотели зрелищ – они от голода плакали,
И просили еды их жадные пасти.

И я плюнул на поэзию, я дал им воды и мяса.
Они жадно жрали и рвали куски друг у друга.
Те, что помельче, покорно ждали своего часа
И только уши прижимали в ответ на чужую ругань.

Эта прорва сжирала мой хлеб, и всё было мало,
Были рты их черны, языки красны, а глаза сухи…
А потом сытые псы улеглись где попало
И сказали: «Вот теперь давай-ка твои стихи!».

Не лодка Харона, а парусник белый

Не лодка Харона, а парусник белый
Подхватит меня и – в иные пределы,
Пространства, миры, где не будет игры,
Где выйдет огонь из далёкой горы,
Туда, где ни мора не будет, ни града,
Ни глада, а только любовь и прохлада,
Где рыбы на облаке примутся петь,
А птицы – в тяжёлых волнах свирепеть…
И там, где причалит кораблик пернатый,
Лишь камни в песке, как забытые даты.
Там встану я глыбой, отринув труды,
У чёрной, как долгая память, воды.

Тишина

Благословенна тишина,
Когда убился телевизор.
Не наша в нём была война,
Не нам судьба бросала вызов.

Пусть молодые игроки
Бегут и с этими, и с теми.
Я сплю на берегу реки,
Но вижу, как сгорает время.

Деревья рвутся из земли,
Разбрасывая мох и камни.
А я давно сыграл в «замри»,
Когда закрыл лицо руками.

Гуляют грозы над страной
И хочется кротом зарыться…
Не умолкает надо мной
Весёлая и злая птица.

Она как будто рвёт струну —
Чужую боль чужого века.
Я выдыхаю тишину
И перешагиваю реку.

Венка

Занюхивая одуванчиком,
Мы помянули нынче Венку –
И серые волосья венчиком,
Штанишки с дыркой на коленке,
И речь его полупонятную,
И пляски в нашей вечной луже…
Его куфайки клочья ватные
И плач, что никому не нужен –
Валился с одного фанфурика
В пространства сныти и крапивы,
А поутру катился дуриком
И клянчил на бутылку пива.
Так где ж следы его недолгого,
Почти бессмысленного века?
А просто был добрее доброго,
Чего ж не вспомнить человека.