Арина Родина отрывок из поэмы

По улице мягко стучали капели,
Шел дождь, как обычно, весной,
И в лужах цветных распускались сирени –
Бензином и маслом порой.

Апрель. На исходе морозные будни,
Ледок лишь под утро скрипит…
Сквозь грязь и помойки, что сделали люди,
Старушка седая спешит.

Шажок. Остановка. Ещё. Передышка,
В руках – неподъемный пакет,
Измучила бабку давно уж одышка,
В ногах ее моченьки нет.

Вот встала. Устало глядит на остатки
Расколотой в парке скамьи…
И думает только: «Осталося сколько?»,
« Где были денечки мои?»

Присела. Вздохнула: «Вот памятник белый».
Седой на нем всадник стоит.
«Я помню тебя», - улыбнулась несмело, -
«Сильны были руки твои».

«Ты вел нас когда-то на битву святую,
На тех, кто хотел истребить
Народ наш великий, и землю родную
Был полон надежд захватить».

Блеснула слезинка на брови усталой:
«Мы были тогда так сильны!
И верили сердцем, что вот и настало
То время, где люди вольны!

Где всякий способен творить мирозданье,
Где правда и честь – выше всех,
И каждому право дано на познанье,
На счастье, на труд и на смех.

Я помню, - старушечий взгляд колыхнулся, -
Желали добра мы для всех,
Но мир к нам спиною теперь повернулся,
Другим обернулся успех…».

А мимо старушки, обнявшись открыто, -
Во взглядах любовь и покой:
Шли юные мальчик с девчонкою мимо,
Смеясь и целуясь порой.

Но вот поравнявшись с седою старухой,
Быть может мальчишке назло,
Сказала девчонка: «Смотри-ка, Андрюха!
Поможем добраться домой!»

И парень, глазами моргнув раздраженно,
Не смог отмахнуться от чар:
«Конечно»… «Бабуля!», - воскликнул сраженно, -
«Позволь поднести Ваш хабар!»

Старушка обиженно вскинула брови:
«В котомке, сынок, - молоко,
Да кошке – рыбешка», - сказала сурово, -
«Хабар – не ношу я давно!»

«Простите, невольно мне эту обиду»,-
Мальчишка играл свою роль
До самого дома я Вашу ставриду
Снесу, Вы позволите коль?»

Поднялась старуха, затопала прямо.
Андрей, подхвативши пакет,
Стараясь шагать с этой бабкою рядом,
Готовил девчонке ответ.

«Эй, парень», - вдруг тихо бабуля сказала, -
«Спешить мы не будем, - поверь,
Слаба я ногами теперича стала,
Далеко еще моя дверь!

Девчушку свою отпусти ты до хаты,
Раз помощь ты мне посулил,
Пойдем мы с тобою вдвоем, как солдаты,
Чтоб ты мой пакет не сронил».

«Эх, слово дано»! – про себя у Андрея
Мелькнула печальная мысль.
«Пусть, бабка, тебя я сейчас пожалею…
А Светка теперь берегись!»

Но сам, как во сне, зашагал по дороге,
Неся злополучную кладь,
И только смотря, не скользили бы ноги, -
За бабкой пешком поспевать.

А та, словно юная дева морская,
По лужам ступала и льду,
Плыла налегке, чеботами сверкая,
Как будто вела за узду.

«Ну, вот ведь несется», - пацан молчаливо
Покрепче вцепился в пакет, -
Взгляд поднял, - и видит – она горделиво
Шаги убавляет на нет.

«Постой, паренек, обожди ты немного», -
Услышал старушечий глас:
«Ах, так утомляет до дома дорога:
Вот – эта лавчонка для нас».

Андрей, помотавши для пущего вида
Своей молодой головой,
И сам на скамью опустился. Обида,
Казалось, прошла стороной.

«Скажите, маманя! А как уж так сталось,
Что столь прогуляться пришлось?
Неужто, одна Ты на свете осталась,
С родными живете Вы врозь»?

«Да что ты, сынок! Мои внуки сегодня
Живут пожирней королей…
И чтут, и лелеют, но кажется вроде –
Им деньги и статус – милей».

«Но как же, - Анрюшка спросил удивленно, -
Одна Вы пошли в магазин? -
Коль сами сказали – могли бы свободно
Поставить задачу Вы им?

Неужто бы внуки продукты, б не взяли?
И Вам молоко, б не нашли?
А кошке рыбешку для Вас не прислали,
 И в гости, б домой не зашли»?

«Сынок, дорогой! Они мыслят иначе,
Считая деньжонки свои,
Была, б я сегодня их втрое богаче, -
Тотчас бы примчались они.

А так, - лишь по праздникам помнят старуху.
Другими вы стали, - поверь!
Не видели, дети, войны вы разруху:
От страха бы скрылись за дверь!

Да пес с ним. Смотри, как стоит горделиво
Под Сталиным бронзовый конь,
И все благодарны ему, что мы живы:
Не сжег нас нацистский огонь»!

 «Так Вы о войне, что пять лет продолжалась,
И немцы нас чуть не снесли!
Свидетелей нынче почти не осталось,
Скажите, как выжить смогли»?

«Эх, паря, да выжить еще не наука
От черной, проклятой чумы.
Мы все научились не молвить ни звука:
К расстрелам привычные мы».

«Коль помните Вы, расскажите немного,
Об той многолетней войне,
Что Вы пережили на этой дороге?
Мне все интересно втройне!»

«Сынок! Я не та, кто бы мог величаво
Осыпать рассказом тебя.
В те годы лихие я больше молчала,
Лопату ногой теребя…

Под Киевом было. Работала в школе,
Когда ополчился нацист.
И с детками мы выезжали на поле,
А с нами был Генка – солист.

Копали мы землю, готовили дзоты,
Окопов одних не исчесть,
И Генка нам пел про земные заботы,
Про жизнь, и про долг и про честь.

Мы встали тогда всей отчизной огромной
На смертный на бой с палачом,
Трудом своим честным и силой народной
Сумели спасти отчий дом»….

«Скажите, маманя», - глаза у Андрея
Горели, в них жил интерес,
«Как подвигом этим, работой своею
Над немцем нашли перевес»?

«Малец! Эх, как мало ты знаешь сегодня!
Да мне ли тебя просвещать!
Вот Галка, соседка, молочная родня, -
О многом могла б рассказать»!

Нахмурилась бабка, привстав со скамейки, -
«Уж год, как она померла», -
Махнула рукой, запахнув телогрейку,
И молча, согнувшись, пошла.

Анрюшка, другою рукой ухвативши
Старухин тяжелый пакет,
За ней потрусил, головою поникши,
Ни слова не молвя в ответ.

А бабка вдруг встала, застыв у бульвара,
Подняв указующий перст:
«Смотри, молодой, на дощечку у бара, -
Вот парень из нашенских мест»!

«Я помню, как пленный испуганный немец
Рассказывал в штабе взахлеб,
Как их батальон у деревни Горелец
Наш танк заприметил огнем».

«Мы щелкнули разом по центру из дотов, -
Ваш танк больше ползать не мог,
Но лишь подошли мы. Из всех пулеметов
Накрыть нас на улицах смог.

Косил наши взводы, когда приближались,
Сгубил нам почти батальон…
Когда же патронов почти не осталось –
Замолк обездвиженный он.

Его мы потом солдатней окружили,
Потребовав сдачи в полон.
Но парни из танка – нам плен предложили!
Хоть их осадил батальон!

Приказ офицера, - мы танк обложили,
Из бочек залили бензин,
Но эти солдаты так искренни были,
Сгорев, как свечной парафин.

И только когда эти стоны затихли, -
Мы молча тогда разошлись,
Усы у фельдфебеля грустно поникли,
Сказал он: «Нам русских – не бить».