Рассказы о войне ветерана 556

                Д А Л Ё К И Е  К О С Т Р Ы

                Повесть

                Автор повести Олесь Гончар.

  Олесь Гончар(1918-1995), полное имя — Александр Терентьевич Гончар —
украинский советский писатель, публицист и общественный деятель.
Участник Великой Отечественной войны.
Один из крупнейших представителей украинской художественной прозы
второй половины XX века. Академик АН Украины (1978).
Герой Социалистического Труда (1978). Герой Украины (2005 — посмертно).
Лауреат Ленинской (1964), двух Сталинских премий второй степени
(1948, 1949) и Государственной премии СССР (1982).
 
Окончание повести
Продолжение 26 — http://stihi.ru/2020/12/13/9505

  Один стою после войны у нашего мельничного круга. Многое здесь переиначилось, на редакции сменили вывеску, а жернов, как и прежде, лежит на том же месте, правда, заметно в землю врос. Фашисты выволокли сюда Генриха Теодоровича, нашего несравненного метранпажа, и глумились тут над ним, заставляли его поднимать этот камень, хотя ясно же было, что такую глыбу одному человеку не то что поднять, даже сдвинуть с места невозможно. Более всего неистовствовали оккупанты оттого, что перед ними был как раз немец, ротфронтовец, которого они встретили вдали от фатерлянда, в какой-то провинциальной украинской типографии. Тут он и пал, гамбургский пролетарий,— смерть во время пыток наступила от разрыва сердца.

  Свечкарню война пощадила, хотя стены облупились, давно просят ремонта; когда я подошёл от полустанка к нашей давней обители, из окна типографии навстречу мне будто улыбнулись красные лепестки герани... неотцветающая улыбка нашей молодости.
Люди в редакции и в типографии были все новые, озабоченные другими, всецело современными делами. То, что затрагивало твою душу, для них, кажется, вовсе не существовало: что им было до тех волнений, до тех страстей, которыми когда-то клокотала здесь наша свечкарня?
Рулоны типографской бумаги лежат в коридоре в том же углу, что и тогда, кафельный пол у входа чуточку больше выщерблен...

  Уже вечерело, когда я вышел из редакции. Аромат майской сирени дохнул навстречу. Что-то знакомое увиделось мне в немолодой, осунувшейся женщине, которая в горестной позе сидела в скверике возле того мельничного жернова, которому не раз мы доверяли наши юношеские тайны.
— Неужели ты меня не узнал? — неожиданно обратилась ко мне женщина. — Мне сказали, что ты приехал... Я ведь Ирка, Ольгина подруга...
Да, это была она. Но как же изменили её годы, как рано состарили!.. Когда я сел возле неё на скамейке и мы обменялись привычными шутками на тему этого нестареющего вечного жернова,

  Ирина спокойным, будто и не очень грустным голосом начала рассказывать, чего ей стоила война.
— На немецкой каторге побывала, номер вот выжгли на руке, зубы повыбивали — слышишь, какая я теперь шепелявая? Ну, а про Ольгу и Кочубея ты, наверно, уже знаешь, может, ещё и напишешь, какую они смерть вместе приняли в том хуторе лесном во время облавы... «Брат!» — так она его в последний раз назвала... Горе оказалось сильнее вражды и ревности, именно оно помирило людей. Олимпиада Афанасьевна потом усыновила Ольгиного сына, и такая душа в ней открылась, так трогательно заботится о своём воспитаннике... Теперь они живут в Полтаве... А друг твой, Кирик синеглазый, — известно тебе, что-нибудь о нём?
— В небе — всю войну, а сейчас иероглифами увлёкся...
— Вишь, обоих вас пощадило, только из моих женихов ни один не вернулся. А Сутулу — помнишь? Македон, борец за правду, — он тоже уцелел, хотя и прыгает теперь на протезе. Отбыл сколько-то там лет. кстати, вместе с Полищуком, «в местах, не столь отдалённых», добывали золото Родине, потом оба ещё и на фронте успели побывать: Полищука, он говорит, после боя сам похоронил за Днепром на плацдарме...

  Спрашиваю Ирину, как у неё сложилась личная жизнь.
— Пошла вверх тормашками, — отвечает с горькой улыбкой. — Когда с немецкой каторги вернулась, присватался ко мне один, только жутким пьяницей оказался, пришлось прогнать ко всем чертям... Одинокая теперь, ну, может, какого-нибудь ещё взнуздаю. Пока вот нашла себе пристанище здесь, возле родной нашей свечкарни. Здоровья лишили нелюди, вот и приходится сторожевать. Впрочем, сама напросилась. Ночью под звёздами сколько всего передумаешь... Это ж будто вчера мы были молодыми...
Ещё про Миколу, нашего поэта, перемолвились. Ирина, шевельнув опавшим плечом, допытывается, правда ли, что он на Урале где-то во время войны работал и песню там, говорят, сложил такую, что её и до сих пор люди поют?
— Вполне возможно, — говорю. — Я пробовал разыскать — пока что попытки успехом не увенчались...
— А ведь я, признаюсь тебе, просто умирала по этому Житецкому... Втайне так ревновала его к той кременчугской, которая голодающих лечила таблетками. Только я ведь скрытная была. С другими свистунами бесилась, а по душе был один — Житецкий...

  Синие сумерки становятся всё гуще, серпик молодого месяца появился в небе над сиренью; весна, вечер такой, но песен нигде не слышно.
Взгляды наши обращены на уже освещённые окна типографии, живущей в своих привычных ритмах, доносится оттуда размеренное металлическое погромыхивание, люди печатают там завтрашний номер.