Финал Турнира поэтов 2020

Дорогие мои читатели, сердечно благодарен каждому из вас за внимание к моим стихам! Весь этот год для меня - сплошной "Турнир поэтов" (подробнее напишу в дневнике). Раньше я и не знал, каково это - быть принятым совершенно незнакомыми людьми только лишь за стихи - и точно уж не смогу описать глубину своей радости - нету таких слов.
Да, потому-то именно здесь я впервые задумался о читателе, которого до Турнира у меня попросту не было. Но теперь, Боже - как он красив и удивителен, внимателен, аккуратен и умён - читаю свою колонку отзывов и ... (зачёркнуто за излишней сентиментальностью). В прекрасной компании я оказался - спасибо ВАМ, дорогие мои!!!
Всех вас мне не обнять, но иные стихи на это способны - наслаждайтесь чтением и просмотром. А дальше, как знать - быть может для меня в поэзии всё только начинается - решайте же: http://stihi.ru/tv/turnir2020/25

1 часть

*
Я стоял на спичечном балконе
смотрел на летние полосы шоссе
две туда две обратно
туда шли машины
обратно троллейбус
белый с синим
у него были тонкие длинные
как их там называют
и сам он был тонкий и длинный
с буро-бордовой крышей
с буро-бордовой крышей
и тут я вспомнил свой дом
его буро-бордовую крышу
вспомнил жуков-древоточцев
у них были тонкие длинные
усы
а ещё почему-то
вспомнил бабку-соседку
все её звали Синявина
и я всегда думал
что прозвище так себе
особенно если и правда
у тебя под глазами такие отёки
теперь понимаю
фамилия
добрая в общем-то бабка
вот помню
сидел с ней на лавочке
под кислым пока терновником
под горькой пока рябиной
смотрел на эти отёки
и слушал про Жади
и кушал сахарные квадратики
почему-то коричневые
почему-то пахнут горелым
как спичечный коробок
белый с синим
как его необычные боковины
буро-бордовые боковины
вот поставлю его на одну боковину
и поиграю в троллейбус.

ДОМ

Калитка чуть скрипнет – и вот он мой дом
Качается. Краска облезла на двери.
В нём светится банка с парным молоком –
Так светится брат из моей колыбели.

Споют половицы и снова оно –
Сугробы из чёрного светят проёма.
И смысл гудит у задвижки печной,
И слышно моление старого дома.

Лампадка в углу и узор на ковре
Бегут и агукают в красном тепле –
Звучит всё что раньше молчало.

Весь дом словно топка и я раскалён,
Свечусь от познания Божьих имён –
И жить начинаю сначала.

ТУМАН

(Он фосфорическое око
Всё к небу будет поднимать
И там во тьме с невнятною любовью
Сияющего пьяницу искать. Елена Шварц)

(Отк. 8:10, 8:11)

На поле щёлкал нервно кнут:
Сосед – пастух и доходяга –
Как будто чтобы не уснуть,
Сёк воздух надо и не надо.

Сухой, что вяленый балык.
Молчун от мудрости и водки.
Из жмени горькую полынь
Вдыхал и дёргал точно чётки.

Прозвали Йогом, и пойми
Теперь за что так, только помню:
Чуть свет – к востоку напрямик
Перед собою стадо гонит.

Пиджак на правое плечо,
О воздух чиркнет левым локтем,
Пристукнет мятым кирзачом,
Да на восток туман торопит.

И только скроется, как вдруг
Туман как не был на деревне!
Он не простой у нас пастух.
А кнут, мне кажется, волшебный...

Так день проходит кутерьмой,
Так свет зальёт седой просёлок –
Тягуч и густ ленивый зной –
Но вечер наступает снова…

Щелчком проткнётся горизонт –
Дрожащей чёрной точкой в стаде.
Туман – седеющий бизон –
Измотанный плетётся сзади.

К нам ночь спускается за ним,
Нам дымка сизая мурлычет:
Над дымкой вырастает дым,
А Йога в небо пальцем тычет.

Лунатик что ли, не пойму?!
Да разве это важно?! Слышишь,
Он, рассекая утра тьму,
Кнутом, что кистью острой пишет.

Вот так глядел и не моргал,
Зрачок дрожал печальным блеском –
В ответ вечерняя звезда
Дрожала в небе деревенском.

Моргнул по-детски, пнул туман,
Бухтует кнут, зашаркал к дому:
Полынь в ладошке трёт, а сам
На небе ищет свет знакомый.

СВИТЕР

Плакать устала матушка.
В красной тени печи
Щиплет в ладошку катышки –
Щиплет и всё молчит.

Сердце пустое ёжится:
Мёрзлый сосёт кисель.
Хрустнули, щёлкнув, ножницы,
Скрипнула, хлопнув, дверь.

Стрелки устало тикали.
Тускло мерцал ночник.
Переливался бликами
Всё понимавший лик.

Слова живой не вымолвит.
Пляшет немая тень.
Вот уж чего не вымолить,
Это вчерашний день.

Катышки с треском лопались
В жаре печных углей.
Пахло побелкой в копоти.
Дуло из всех щелей.

Сонно свернусь калачиком
В тёплый подстил овчинный.
Сладко – ложиться мальчиком.
Трудно – вставать мужчиной.

Утром оденет матушка
В мягкий и мешковатый
Свитер. Совсем без катышек.
И всё ещё пахнет папой.

ДОРОГА ДОМОЙ

Ты только согласись – растает синий вечер,
Из капельки свечи возникнет простота:
И эта простота тебе расслабит плечи,
И у всего на свете появятся места.

Как восковой наплыв кругом сугробы дремлют:
Пора, но вслух не смей о том, как труден путь.
Идёшь – и то ли снег спускается на землю,
Стоишь – и то ли сам летишь куда-нибудь.

Свистящий горизонт свои объятья сузил
И всасывает снег как бы в дверную щель.
Под небом тишина затянутая в узел
Так туго, что не слышно ни звука вообще.

О колокольный зов споткнувшись на пороге,
Поднимешь взгляд и вот стоит перед тобой
Прервавший тихий стук неведомой тревоги,
Отец. Он ждал тебя – и ты пришёл домой.

ВЕЧЕР

Туманный вечер, дышать легко –
Бреду домой вдоль чудных лачуг,
Обнявши банку с парным молоком –
Мне семь – я знаю, чего хочу.
 
Остыло небо, остыл прогон,
Дрожит крапива, кивнёт лопух.
Белеет банка с парным молоком
Седой просёлок душист и глух...
 
Да, мне не ясен соседей крик,
Пацанский грай из-за гаража:
В моих руках тёплый бог притих –
Я буду крепче его держать.

2 часть

ПУТЬ ПРОТЕЯ

Кто тащит глазницы на крылышках пазух,
зевком выдувая реторту,
тот взвоет, ошпарив голодную морду
обратным прыжком дикобраза.
В нелепой попытке прочесть не проявленный лист –
под клёпаным трепетом сонным
мерцая как вирус, как бабочка перетасован –
посадит занозой строку на каждом из собственных лиц.
Как в память булавочкой крепят гримасу
последнего в жизни испуга,
так спрячет узор воспалённый ладоням в угол.
Но видит колючую спину зверя –
и липкий прыжок не гаснет
(и липкий прыжок не гаснет).
Иди – как в крыжовник опасный сочится рука,
чтоб сонную ягоду дёрнуть, порвав пуповину –
кто плачет? Смотри на ладонь – ведь ты сам себя вынул.
И лает неистовый зев куста – о, зачем ты меня поругал!
Очнись это только видение, это не ты:
и не он и не я освещает прозрачный зевок.
В отражении щурится кактус, и бьют из него,
снова, иглы – и каждая строчит канву темноты.
Снова ширится в сердце шиповник, и пухнут репьем глаза,
и лицо, словно бабочка, светится славящей фразой:
из пустого листа, как из шкуры, шипы дикобраза
вырастают и крепнут – из образов в образа.

*
(посв. Юлии Шокол)

Стрекоза – стеклорезом в обхвате гудящих пальцев –
выцарапывает объём аромата речной гнили.
Стукнуть фалангами памяти по краешку слюдяных крыльев
этой фотографии времени, газовой аппликации –
то же, что: вывернуть наизнанку оглохший камень,
вычесть из неба синий, отпрыгнуть от собственной тени,
голову наклонивши, вспять обратить течение,
слух проглотить, песчинки жевать руками.
О…О – так она смотрит, но видит разбитое зеркало:
каждый осколок его повторяя в воздухе креном,
переводит на крылья чертёжную голограмму, клеммой
зубчатых челюстей наводя на сигнал из терпкого
затона, дрожащего чёрной густой каймой.
Четыре вершинных точки – с нажатием контрол-икса –
и нет как нет водомерки в объёме выкоса.
Ещё четыре – но где я? О, Боже мой.

КЕНТАВР

(Кентавров колесовали на коней и поэтов. Геннадий Жуков)
*ключ к стихотворению: http://stihi.ru/2020/12/28/6803

Високосный карман февраля под ледком –
и в ладонях пульсируют крошки асфальта.
Только что я назвал бы их розовой смальтой,
но теперь называю – сухим кадыком
протолкнувши холодную вишню террора,
зависая кентавром на самой оси,
называю их, будто язык прикусив –
переперченным заревом конкистадоров.
И в попытке копытами выбить пробел
в бытии, под фантомными вспышками корчась,
вижу тушу свою под седлом, как гипофиз –
и течёт из виска моего скарабей.
Это веер секущий лизнёт пополам
по пунктиру слиянья косой с дельтовидной
так, что яблоки вывернет к небу – не видно:
что там, что, почему так черно в куполах?
С губ монаха слетело бы красное Боже,
покружив и упало бы плавно. Налёт
високосный дозреет как морсовый лёд.
Колесуют кентавра, но, Господи – позже.

ПОСЛЕДНИЙ ПОВОРОТ

("Тесей и минотавр". Эдвард Бёрн-Джонс)

Тесей, ты сеял этот путь,
идущий за тобой:
стопой распутывал тропу –
запутанную боль.
Ты просыпался каждый шаг,
как зерновой мешок.
Железной темнотой дышал,
но, сглатывая, шёл к
растущим в раковине сна
светящимся костям.
Им поклонялся и не знал,
что за спиной свистят
тельца набухшие желвак –
в кентер, ещё быстрей –
да острой смерти кружева
из розовых ноздрей.

ПРОТЕЙ ПОКИДАЕТ ГОРОД

(Джону Колтрейну)

Если рыба
гремит кистепёрым хвостом
изнутри оцинкованных листьев
трубы водосточной –
цигарку туши
(её стон сладковатый на джаз) –
раздувая клубы:

(тщъ)
В осеннюю наледь
закован Протей –
вот он туфелькой треснет
и станет паук:
звук, болящий под коконом
словно в кроте – роет рутами дикий
некошенный слух.

Не зашить эту
(тсс)
наживую
(д-тых)
Сердце гонит в аорту –
как воздух в тромбон –
стадо белых и красных тельцов кровяных,
в пене раструба
тающих колотым льдом.

С лёгким треском:
как душно астматик хрипел–
будто счётчик у
жилистой чёрной
плиты:
до того как струною на горле
припев:
до синюшных разрядов
на веках (спи-тых)

Спи спокойно
неоновой рыбой
в дыму целлофановом,
смятым окурком кулис.
Будет
дождь на беззвучном
в окно – никому
до рассвета он
не дозвони
(тсс)

ОСЬМИНОГ

(Я пишу, но это не я –
а тот, кто во мне, задыхаясь пишет.
Виктор Соснора)

О, так вот он какой ты!
Осьминог, я тебя вызываю из гула виска.
Чтобы сердце моё кучевое качнулось и стало тобой.
Ты – коралловый оползень. В дьявольский скальп
как в пращу ты обёрнут: в болиде тасуя гобой
и обратно вскипая созвездием, пенишь мониста –
выпадая стрижом из тугого клубка снегиря
(как из той виноградной – в расплаве подвешенной – кисти
ты когда-нибудь выскользнул, семенем синим горя).
Твоя память чернильная вянет изнанкой бородатого ириса –
инверсионным каноном тебя самого.
Вспомни бубликом, вычти воронкой, взбивай, перелистывай
под коралловый сполох протуберанцев, за глаз восковой.
К одному из предсердий гранатовых падай на дно:
ты пустой как волынка – не знаешь ни цвет свой, ни род.
Расстилайся, графином вставай посреди – всё одно:
вот семья твоя – это всё ты. Только клювовый рот,
рыхлым илом набитый, под скатертью мелет пургу –
и домашние плавятся за столом, за спиной, за кой чёрт!
Белый, красный (не вспомнить), песчаный – но разве смогу
подсказать? Ты один, ты – свой собственный узел в набухшем кругу,
коловрат бесхребетный, заколотый насмерть пучок…
Всхлипни сердцем триоль – осьминог по скуле потечёт.