Итальянцы в париже

Буратино,  Мальвину,  Пьеро –
что  ни  утро,  тянуло  в  бистро.
Сена  рядом,  с  прононсом,  журчала,
башня  Эйфеля  всюду  торчала...
Буратино  заказывал  Кьянти
(деревянным  «сухарь»  нужен,  кстати),
а  Мальвина – «Кровавую  Мери».
Пил  Пьеро  всё  подряд,  словно  мерин.

В  то  же  время,  с  ночного  Монмартра,
возвращалась  когорта  поп – арта:
примадонна  Лиса,  блин,  Алиса,
тут  же,  рядом:  Базилио – Киса.
Лежал,  будто  ноги  раскинув,
пред  ними  бульвар  Капуцинов.
И  тут,  эта  парочка  сразу
(успев  уколоться  по  разу)
парле  куртуазную  фразу:
- Париж!  Твою  мать.  Ну,  зараза...
Легли  в  ожиданьи  экстаза.
Соблюдая  собачий  бонтон,
рядом  лапу  задрал  Артемон.
- Ах,  ты  пёс! – возмутилась  Алиса –
Ты  с  Мальвиной  живёшь,  не  расписан.
Всюду  гадишь,  кудрявый  вонючка.
Где  ни  ступишь – везде  твои  кучки.
Вот  проспится  Базилио,  прего,
он   на  вас  накатает  телегу.-
Ничего  не  ответила  псина,
поливая  Базилио  спину.


Мимо,  чем-то  сродни  унитазу,
бормоча,  на  французском,  маразмы,
экскременты  несла  чудо – Сена.
Там  клошары  мочились  на  стены.
Туристы  с  моста  им: - Эй,  вы!
И  слышат,  в  ответ: - Се  ля  ви!


В  забегаловке,  типа – «пивнушка»,
продолжалась  хмельная  пирушка.
Пьеро  под  влияньем  Европы,
восторгался  Мальвининой  ж..енственностью.
Буратино  не  справился  с  носом
и  в  бутылке  застрял  кальвадоса.
Всё  допив,  заказали  каштаны,
и  в  прохожих  швырялись,  гурманы.
- Хулиганы! – Взывали  к  ним  громко.
А  они  им  в  ответ: - У  нас  ломка!.


Просыпался  Париж.  Все  вставали,
и  трусы,  и  часы  надевали.
Где-то  в  жирных  слезах  вазелина,
Чью-то  шею  ждала  гильотина.


Папа  Карло,  старик  из  подвала,
бегал  утром,  трусцой,  вдоль  квартала.
Всё  искал  деревянные  чушки –
просто,  с  детства,  любил  побрякушки.
Ударяясь  случайно  о  дом,
что  есть  мочи  вопил  он: - Пардон!
И  за  это  его  не  любили,
чем-то  бросить  всегда  норовили.
Кто-то  сверху,  однажды,  не  целясь,
зашвырнул  в  него  целую  челюсть.
Долго  были  (и  в  Гугле)  видны
на  асфальте  укуса  следы.


У  Нотр-Дам-де-Пари,  у  собора,
по  утрам  начиналась  умора.
Приползала  старуха  Тортилла,
и,  рыдая,  вовсю  голосила:
мол,  тому  назад  лет,  эдак  двести,
некто  грубо  её  обесчестил.
Каждый  день,  с  той  поры,  тут  гуляя,
эту  сволочь  она  вспоминает.
Помнит,  хмырь  был  с  густой   бородою,
и  вонял,  хуже  ямы  помойной.
Ещё  помнилось  ей  (как  сейчас),
на  вопрос: - Называть,  как  мне  Вас?-
Он  ей  гаркнул,  смеясь: - Карабас!..
Пооравши,  поплакавши  часик,
она  тихо  зовёт: - Карабасик.-
И  на  зов  появляется  старый,
но  на  редкость  блудливый  котяра.


Что  творится  весною  в  Париже:
зацветают  каштаны,  а  ниже –
парижане  и  парижанки,
рестораны,  клаксоны,  шарманки.
Перемешано  всё,  как  в  окрошке.
Поцелуи.  Шарман!  (чьи-то  ножки?).
Блеск  и  шарм  Елизейских  полей –
этуаль  среди  сумрачных  дней.
Приземляйся,  не  медли,  Пегас.
Совершим  променад.  Этих  глаз,
этих  лиц  дорогих  карнавал,
словно  вечный,  любви,  ритуал...
Ну,  давай – ка  ещё,  Дуремарыч,
по  три  капли  чего – нибудь  марочного,
здесь,  на  набережной  Орфевр
из  мерзавчиков,  а  ля  Севр.
Вспомним  юность:  себя,  парижанок...
Память – омут,  где  много  пиявок.
Ветер  носит – безмозглый  шушара –
наши  дни  вкруг  огромного  шара,
тронув  струны  невидимой  лиры
в  переулках  столицы  мира.