Голос виолончели

Голос виолончели
Вчера мой двадцатидевятилетний сын открыл мобильный телефон и с восхищением сказал:
– Мам, глянь! – показал видео: два виолончелиста виртуозно исполняют стилизованную под современность классику.
– Я знаю этот дуэт.
– Классные ребята. А знаешь, я в любом ансамбле или оркестре сразу узнаю виолончель. А когда она солирует, мурашки по коже. Странно, да?
– Ничего странного. Слушай.
*  *  *
– Я вышла замуж на четвёртом курсе музыкального училища. А четвёртый курс – выпускной, замужество было рискованным шагом. И последствия не заставили себя долго ждать: через два месяца после свадьбы, во время зимней сессии, я попала в больницу на сохранение, не успев сдать экзамен по музыкальной литературе. Ох, и строго нас гоняли по этому предмету! А сдавать отдельно от группы, когда ты один на один с комиссией – это ещё то испытание. И вопросов гораздо больше, чем в вытянутом билете, и сыплются они, словно градины с неба...
В училище не поощряли замужества – нас готовили, как спортсменов, к покорению музыкального Олимпа. Я скрывала, что вышла замуж, о свадьбе сказала только двоим: однокурснице Свете Щербаковой, мы с ней играли в ансамбле, она – на фортепиано, я – на виолончели; и педагогу по специальности Ольге Николаевне Гусевой. Больше в училище никто не знал о моём «проступке». Кольцо не носила, а как хотелось! Но вот диагноз, указанный в справке из больницы, скрыть было невозможно.
Вопреки всему, музлитературу сдала на «пять». И организм мой после отдыха в больнице привык к произошедшим в нём переменам. Кольцо на пальце, как только пыль от взрыва бомбы-справки улеглась, откровенно засверкало золотыми звёздочками, вторя всем звукам, что я извлекала из инструмента. Жизнь, казалось, наладилась. Я занималась, готовясь к выпускным экзаменам, каждый день по два-три часа.
Когда ты во мне подрос и начал активно шевелиться, я заметила, тебе нравится далеко не вся играемая мною музыка. Если что-то было тебе не по душе, ты настойчивыми пинками сообщал мне об этом. Приходилось тебя уговаривать, мол, мне надо выучить сложный технический момент, потерпи, пожалуйста. Ты не всегда меня слушал, и я вынуждена была устраивать незапланированные перерывы, а то и вовсе откладывать занятие.
Тогда не делали УЗИ, и никто заранее не знал, родится мальчик или девочка. Однако я была уверена, что ношу сына и обращалась к тебе по имени. А имя своё ты, будучи ещё в животе, выбрал сам. Да-да, сам. Было это так.
Поздним летним вечером, перед сном, мы с твоим папой улеглись на диван, вооружились орфографическим словарём – там, в конце, большой список мужских и женских имён. Лежали и читали их по алфавиту.
– Александр. Назовём сына в честь твоего отца? – спросила я.
– Нет, Александр Юрьевич как-то не очень...
– Андрей? Звучное такое имя.
– А может, Владимир? В честь твоего отца?
– Нет, говорят, нельзя давать имена погибших родственников… Вот, Георгий. Мне нравится, – уверенно сказала я.
– А мне не нравится...
– Дмитрий.
Стоило вслух произнести это имя, ты толкнулся в животе. «Показалось», – подумала я. А папа поторопил:
– Полно кругом Димок, давай другое.
– Евгений... Знаешь, мне очень нравится это имя. Благородное.
– А мне нет.
– Константин?
– Да ну-у, как кости какие-то...
Мы дошли до конца алфавита, не остановились ни на одном мальчиковом имени. Папа предложил читать имена девочек. Выбирали-выбирали, не выбрали. Тогда я сказала:
– Знаю, у нас будет сын.
– Откуда знаешь?
– Не знаю, но знаю… Вернёмся к мужским именам.
Всё началось сначала. И вновь на имени Дмитрий ты толкнулся. Сказала об этом папе.
– Фантазируешь, – усмехнулся он.
– Давай проверим! Положи руку мне на живот…
Начала перебирать имена. Сказала: «Дмитрий». Живот дёрнулся с такой силой, что уже ни у кого никаких сомнений не осталось: будет Дмитрий – решили мы втроём.
К лету, когда до госэкзаменов оставался месяц, я неважно себя почувствовала, да и срок беременности – шесть месяцев – считается критическим. Врачи настаивали на академическом отпуске. Однако Ольга Николаевна, за что я ей всю жизнь благодарна, мудро подсказала:
– Оля, пока ребёнок в тебе, ноги и руки твои свободны.

День выпускного экзамена по специальности. Волнуюсь. Передо мной, в зале – госкомиссия, человек пятнадцать. Приехали преподаватели из Казанской консерватории. Моя концертмейстер – педагог по классу фортепиано – за роялем, ждёт, когда настроюсь. Программа предстоит большая, около пятидесяти минут. Сижу, прижимаю к груди, к самому сердцу, ребро виолончели. Обжигает мысль: виолончель буквально лежит на выросшем животе! – это ж какие вибрации передаются тебе через воду!? Краснею. Глубокий вдох. Выдох. Взгляд – на концертмейстера. Поднимаю смычок. Начали…
Сыграла Баха – прилично. Сыграла Рахманинова – хорошо. Его соната для виолончели и фортепиано как будто всегда жила в моей крови. Ты внимательно её слушал. Должно быть, Рахманиновская музыка заставляла тебя задумываться и затихать. 
Сыграла Шостаковича. На музыке своего тёзки ты начал волноваться, толкать меня, но я доиграла. Когда же зазвучал другой Дмитрий – Кабалевский, во мне как будто начался футбольный матч. Музыку Дмитрия Борисовича ты почему-то на дух не переносил! Я остановилась. Концертмейстер попыталась подстегнуть меня, начала было играть, но я вовремя не вступила…
Прижимаю к животу локти. Ты успокаиваешься. В зале – глубочайшая тишина. Я – как будто не на сцене, а где-то в космическом вакууме. Глухая. Тихий толчок в животе, мол, что сидишь?.. Да, надо играть. Окидываю взглядом комиссию. Испуганные глаза Ольги Николаевны. Тревожные – Игоря Михайловича Лермана – заведующего нашим струнным отделением, и кроме тревоги, в его глазах ещё что-то – жгучий уголёк, будто слились самая низкая скрипичная «соль» и самая высокая «ля» – на разрыв. Невыносимо!
Поднимаю руки. Пальцы и смычок – к струнам. Вступает концертмейстер. Подхватываю. Играю. Минуту, вторую, третью. Резкий удар изнутри! «Ой!» – вырывается у меня. Останавливаюсь. Не могу! Жгут слёзы. Больно. И стыдно. Бежать! – это спасение. Натыкаюсь на взгляд Ольги Николаевны. Какие у неё глаза? Светло-карие? Нет, сейчас – иссиня-ледяные – полные сочувствия и ужаса.
Через силу, словно гири на кистях, охватываю гриф, поднимаю смычок. Рояльный пассаж. Отключаюсь от всего внешнего и... от тебя! Только звук виолончельных жил – тяну, тяну по ним смычок, стучу, стучу по ним пальцами… Последние нюансы. Последняя нота. Всё!

Не чувствуя под ногами пола, вышла из зала. Кто-то подхватил меня под руки, крепко обнял.
– Молодец! Умница! – отчаянный шёпот в ухо – голос Игоря Михайловича.
Уткнулась в его плечо. Теперь можно плакать. Рыдать.
– Это прова-а-ал!..
– Это победа, Оля!.. Больше всего боялся, убежишь. А ты доиграла... До конца. Ты музыкант. Поздравляю! – он, как отец любимую дочь, погладил меня по голове: – Рожай теперь спокойно...
*  *  *
– Когда ты родился, я иногда брала виолончель, пыталась заниматься, но ты начинал плакать. А я скучала по инструменту и, уложив тебя спать в коляске, выставляла её на балкон и потихоньку играла. Однажды включила пластинку с сюитами Баха. И – о, чудо! – ты радостно замахал ручками, засучил ножками. Провела эксперимент, сама сыграла до-мажорную сюиту: ты внимательно слушал и не плакал... Поэтому, сын, ничего нет странного в том, что когда звучит виолончель, у тебя бегут мурашки.
– Получается, я голос виолончели знаю дольше, чем себя самого?
– Получается, так.

2 февраля 2017 г.