невозможное возможно

В статье «Переводы Байрона в России» - Н. Демурова говорится: в переводах нетрудно обнаружить ряд отступлений от подлинника.
Перевод Лермонтова:
Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
          Вот арфа золотая:
Пускай персты твои, промчавшися по ней,
          Пробудят в струнах звуки рая.
И если не навек надежды рок унес,
          Они в груди моей проснутся,
И если есть в очах застывших капля слез -
          Они растают и прольются.

Пусть будет песнь твоя дика. - Как мой венец,
          Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
          Иль разорвется грудь от муки.
Страданьями была упитана она,
          Томилась долго и безмолвно;
И грозный час настал - теперь она полна,
          Как кубок смерти яда полный.
оригинал
My soul is dark
My soul is dark - Oh! quickly string
The harp I yet can brook to hear;
And let thy gentle fingers fling
Its melting murmurs o'er mine ear.
If in this heart a hope be dear,
That sound shall charm it forth again:
If in these eyes there lurk a tear,
'Twill flow, and cease to burn my brain.

But bid the strain be wild and deep,
Nor let thy notes of joy be first:
I tell thee, minstrel, I must weep,
Or else this heavy heart will burst;
For it hath been by sorrow nursed,
And ached in sleepless silence, long;
And now 'tis doomed to know the worst,
And break at once - or yield to song.
Подстрочник:
Моя душа темна.
Душа моя темна-о!
Арфа, которую я еще могу вынести, чтобы услышать;
И пусть твои нежные пальцы метаются
Его тающий шепот над моим ухом.
Если в этом сердце будет дорога Надежда,
Этот звук снова очарует его:
Если в этих глазах затаится слеза,
"потечет" и перестанет жечь мой мозг.

Но пусть напряжение будет диким и глубоким,
И пусть твои ноты радости не будут первыми:
Говорю тебе, менестрель, я должен плакать.,
Иначе это тяжелое сердце разорвется;
Ибо он был вскормлен печалью
и болел в бессонном молчании, долго;
А теперь " обречен знать худшее,
И сразу сломаться-или уступить песне.
 «Как!» - сказали бы сторонники построчной точности, - «У Байрона не говорится, что арфа золотая! Зато у него говорится, что царь Саул ещё "can brook to hear", "потерплю, чтобы услышать" а у Лермонтова этого нет и в помине! Нет у него и нежности в перстах, и жжения в мозгу, и глубины в напеве (одна только дикость), и бессонного молчания, а главное, нет последней, решающей альтернативы: "And break at once – or yield to song"."И разом сломаться-или уступить песне".
Во всём стихотворении – что особенно важно отметить – нет ни одного трехсложного или четырехсложного слова. Это придаёт ему, конечно, удивительную лёгкость и прозрачность. Русский переводчик сталкивается здесь с трудностью, практически непреодолимой. Всем известно, что в русском языке нет такого количества односложных слов, как в английском. По самой природе своей русский язык многосложный. Лермонтов, будучи связанным длиной русских слов, он пошёл на решительный и, по-видимому, единственно возможный шаг. Он откинул ряд описательных эпитетов, не несущих жизненно важной смысловой нагрузки.
Вглядываясь дальше в лермонтовский текст, замечаем, что поэт убыстрил общий ритм стихотворения, сделал интонацию более решительной и энергичной. «Скорей, певец, скорей! Вот арфа золотая…» - говорит у него Саул. Необходимость в такого рода подстегивании очевидна – длинные русские слова затормаживают ритм; чтобы восстановить, относительно подлинника, равновесие, нужно сделать интонацию более страстной и энергичной, «уравнять» одно за счёт другого. Энергичность интонации не противоречит ни замыслу стихотворения, ни исходному библейскому эпизоду. В том же ключе выдержаны и другие изменения. «Как мой венец, мне тягостны веселья звуки!» - только усиливает мысль Байрона. Лишь заключительные строки – «И грозный час настал – теперь она полна, как кубок смерти яда полный» - кардинально изменяет интонацию Байрона.
Лермонтов здесь выделяет трагическую тему, откинув момент примирения. А теперь забудем об этом дотошном разбирательстве и перечтём оба стихотворения одно за другим, в любом порядке. Нас поразит поэтичность русского звучания, богатство интонацией, страстность, трагичность, не уступающие оригиналу. С детства зная это стихотворение Лермонтова, мы никогда не воспринимали его как переводное. В нем нет и намека на чужеродность, на некоторое усилие. Оно стало, как говорят литературоведы, «фактом русской поэзии». Интересно сравнить лермонтовский перевод этого стихотворения с переводом, выполненным старейшим и заслуженным русским поэтом и переводчиком той поры Николаем Ивановичем Гнедичем:

Душе моей грустно! Спой песню, певец!
Любезен глас арфы душе и унылой.
Мой слух очаруй ты волшебством сердец,
Гармонии сладкой всемощною силой.
Коль искра надежды есть в сердце моем,
Ее вдохновенная арфа пробудит;
Когда хоть слеза сохранилася в нем,
Прольется, и сердце сжигать мне не будет.
Но песни печали, певец, мне воспой:
Для радости сердце мое уж не бьется;
Заставь меня плакать; иль долгой тоской
Гнетомое сердце мое разорвется!
Довольно страдал я, довольно терпел;
Устал я! — Пусть сердце или сокрушится
И кончит земной мой несносный удел,
Иль с жизнию арфой златой примирится.

Вглядываясь в этот перевод, постигаешь ещё одно свойство перевода лермонтовского, до того тебе закрытое, - это удивительная современность его звучания. Вернее, некое возвышение над мелкими приметами времени, некая «всевременность», присущая лишь лучшим образцам поэзии, благодаря которой они сегодня так же свежи, как и вчера, как и сто лет назад. Иное у Гнедича. Весь строй его стихотворения, размер, интонация, самый словарь прочно связаны с началом прошлого века, с некими отживавшими уже и в те годы традициями классицизма, с одной стороны, и с грустной мечтательностью школы Жуковского.
И уже не Байрон, а Гнедич встает перед нами в этом стихотворении. Задумчивость сменила страстный порыв, сладкопевность – мужественную горечь, уныние – царственный гнев. Всё стало мельче: душе всего лишь грустно, она жаждет песни, хочет очароваться волшебством сердец, довольно она страдала, довольно терпела, устала… Всё весьма далеко от трагического взлета Байрона. И хоть у Гнедича есть финальная альтернатива, утерянная Лермонтовым, всё же это не приближает перевод к оригиналу.
Я попробовал приблизить перевод к оригиналу:
Мрак на душе моей!
Лишь арфы звук не вызывает ропот;
Пускай касанья нежных пальцев к ней
Рождают звук, ласкающий, как шёпот.
И если в сердце юные Надежды,
Сумеют эти звуки воскресить:
Тогда польются слёзы, чтоб, как прежде,
Мой мозг и мои мысли остудить.

Пусть будет напряжение глубоким,
Мне ноты радости на пользу не пойдут,
Я должен плакать, будь певец жестоким,
Иначе муки сердце разорвут;
Страданьями воспитано оно,
Пришлось в молчанье слишком долго жить;
Теперь ему одно из двух  дано:
Погибнуть, иль под песни арфы жить.
Оказалось, что возможно сделать то, что автор статьи считала невозможным.