чрево в оке

инакомыслие текло из родников,
мы схватывали его на лету,
угасая, зачинаясь в неизбывном.
это казалось бесконечным -
из лотка доставать ящерицу,
и в гневе превращать ее
в 10 египетских казней,
в сошествие огня на содом
и гоморру.
это казалось бесконечным -
взлетать и падать,
падать и снова подниматься.
из глаз текли слезы -
настоящие, правдоподобные,
реалистичные.
мы до безумия сомневались в них ,
но нам все равно становилось как-то
тоскливо на груди.
грудь вздымалась ровно,
подражая ритмам старинных песен.
это было подобно извержению
вулкана,
подобно сходу лавины -
все сильнее и быстрее,
пока все не кончится в
интеллектуальном оргазме.
мы восходили -
по диким могилам,
по памятникам,
по молекулам письма -
вверх,
к страху,
к одиночеству,
к непознанномУ,
такому и страшному
и ужасному на вид.
это было дерзко.
в ключах не разбирались - первый
попавшийся подходил к любой ближайшей двери.
с помощью него мы проходили
моря и океаны,
платочек для насморка
был неуемным парусом.
все заканчивалось здесь,
на кровати,
когда нужно было ложиться спать.
это длилось весьма долго.
болезнь удвоялась ,
помножалась на саму себя -
от этого не становилось легче.
сквозным прочерком она зияет в моей памяти-
отрицанием меня,
признанием всех
моих совершенств,
всех моих пороков.
гроб ответствовал тихо,
прошептывая мою грядущую
увядающую судьбу.
да, увядающую -
она возникала где-то на опушке
зорькой из недавней ночи -
да ,она возникала.
чтобы принести отчаяние,
чтобы засветиться опущенными очами.
болезнь была мертва
и всюду несла за собой смерть.
мы не унывали.
мы до конца шли в этой
казенной погибели.
она дана была нам с рождения ,
эта погибель -
и ежедневно воскресала
новыми и новыми бочинами
в косых лучах траура,
в седине промозглой до костей,
до отшатывающихся пьяных
физиономий,
до чрева в оке-
до мысли в нем.