Таланту А. И. Куприна. О любви!

  Я не стану от вас скрывать, что девушки нашего круга
имеют о любви гораздо более точные и реальные сведения, чем это их родители предполагают,
благодушно глядя сквозь пальцы на модное ухаживание, о котором они многое, наверное, знают.
   В институте об этом предмете говорят очень много,
причём любопытство придаёт ему какие-то таинственные, преувеличенные,
даже уродливые свойства.
Из романов и из рассказов замужних подруг мы узнаем о безумных поцелуях, о жарких объятиях,
о ночах блаженства, о неге и бог знает о чём ещё, вызывающем душевное беспокойство.
    Всё это мы воспринимаем инстинктом, полусознательно
и, вероятно, в зависимости от темперамента, испорченности и догадливости, - весьма легко
и, в большей или меньшей степени, иногда  глубоко.
    Но если назвать любовью то исключительно тонкое духовное слияние двух людей,
при котором чувства и мысли одного какими-то таинственными токами
передаются другому, лучшему из людей,
   когда слова уступают место безмолвным взглядам,  когда чуть заметное дрожание век
или слабая тень улыбки в глазах говорят иной раз гораздо больше, чем умное изречение,
чем длинное признание в любви у "людей шаблона" (употребляю Ваше же выражение),
  когда, быстро встретившись глазами за общим столом или в гостиной,
при входе нового лица или после только что сказанной кем-нибудь глупости невинной,
два человека умеют без слов поделиться общим впечатлением от слов незнакомца или друга –
одним словом, если такого рода отношения можно назвать любовью,
то я смело скажу, что не только одна я, но что мы оба с вами любили друг друга.
   И даже... даже не той любовью, которую насмешливо называют братской, если дружить хотеть.
Это я знаю потому, что у меня очень ярко сохранилось воспоминание об одном случае...
 единственном случае, рассказывая о котором я боюсь покраснеть.
    Это произошло над обрывом моря, в виноградной беседке,
которую и ныне, после того, как погаснут чари зари,
как и в прошлом году, с жеманной чувствительностью называют "беседкой любви".
  Было тихое-тихое утро и море казалось зелёным, того бледного и блестящего зелёного цвета,
который бывает у некоторых пород малахита, как у спокойного моря,
очаровывающего даже издалека;
иногда по его спокойной глади медленно проползало огромное, неровное фиолетовое пятно
 - тень от облака.
    В предшествующую ночь я плохо спала, и потому встала вся разбитая -
с головной болью и туго натянутыми нервами, словно избитая.
За чаем я поссорилась с доктором - не так из-за его запрещения купаться в открытом море,
как из-за его самоуверенного и пышущего здоровьем вида на солнечном просторе.
   Жалуясь Вам на него, в беседке, я расплакалась. Помните ли Вы этот случай?
Вы растерялись, говорили какие-то бессвязные, но милые, ласковые слова
и осторожно гладили меня, как ребенка, по волосам, не зная, что у меня очень болит голова.
Это участие совсем растрогало меня, я прижалась головой к Вашему плечу,
и Вы... Вы поцеловали меня несколько раз подряд в висок и в щёку. Мне показалось,
что я этого ещё хочу.
    И я должна сознаться (так я и знала, что покраснею на том месте письма!..),
что эти поцелуи не только не были мне противны -
они были неподдельны, честны,
они даже доставили мне приятное, чисто физическое удовольствие,
похожее на ощущение лёгкой, тёплой волны,
пробежавшей по всему моему телу с головы до ног и обратно – от ног до головы.

   Но этот случай был единственный. Ведь вы сами, мой друг, говорили неоднократно,
что для таких, как мы с вами, истощенных туберкулёзом людей, болевших долго,
целомудрие является не добродетелью, а долгом.

      И всё-таки эта любовь, блеснувшая на мой печальный закат, была так нежна, так ясна,
так болезненно прекрасна!
   Помнится мне, ещё совсем маленькой девочкой-институткой, я лежала в лазарете,
в громадной, пустой, страшно высокой комнате,
лежала почему-то отдельно от других больных и невыносимо скучала, будто ночью в темноте.
    И вот однажды моё внимание привлекла простая, но удивительная вещь: за окном, в амбразуре,
из мха, покрывавшего кое-где выступы старой доекатерининской стены, вырос цветок.
Это был настоящий, больничный, прекрасный цветок -
с венчиком в виде крошечной жёлтой звездочки в нём
и с длинным, тонким, хрупким, белесовато-зелёным стебельком.
     Я почти не отрывала от него глаз и чувствовала к нему какую-то жалостливую,
задумчивую любовь, словно цветок любил меня сам.
Дорогой мой, любимый! Этот больной, слабый жёлтый цветок - ведь это моя любовь к Вам!
     Вот и всё, что я хотела сказать. Прощайте.
Я знаю, что моё письмо немного растрогает Вас и это мне заранее приятно. Пусть так будет.
Ведь такой любовью, именно такой, Вас, наверное, никто не любил и не полюбит...
   Правда, есть у меня одно желание: это видеть Вас в тот таинственный час,
когда неведомая завеса начнёт приподыматься перед моими глазами - при Вас.
Не для того, чтобы в бессмысленном страхе цепляться за Вас со своей судьбою,
а для того, чтобы в минуту упадка, ослабления воли, мгновенного и невольного беспокойства, 
которое, - почём знать? - может быть, овладеет мною,
вы крепко сжали бы мои руки и сказали бы мне своими прекрасными глазами:
"Смелей, мой друг... ещё несколько секунд и ты будешь знать всё!» Я буду рядом с Вами!
    Но я устою против этого соблазна. Сейчас я запечатаю это письмо, напишу адрес,
и вы получите его через несколько дней после того,
как я перешагну "загадочную черту этого знания, до сих пор неведомого".
   Последним моим чувством будет глубокая благодарность к Вам,
озарившему мои последние дни любовью. Прощайте. На улице уже свежо.
Не тревожьтесь за меня, мне хорошо...
   Вот я закрыла глаза и по моему телу опять бежит тёплая, сладостная волна, как и тогда...
в виноградной беседке... Голова так тихо и приятно кружится. Прощайте!
Будьте счастливы всегда.


_________
А.И. Куприн. Сентиментальный роман (отрывок).
  Я не стану от вас скрывать, что девушки нашего круга имеют о любви гораздо более точные и реальные сведения, чем это предполагают их родители, благодушно глядя сквозь пальцы на модное ухаживание. В институте об этом предмете говорят очень много, причем любопытство придает ему какие-то таинственные, преувеличенные, даже уродливые свойства. Из романов и из рассказов замужних подруг мы узнаем о безумных поцелуях, о жарких объятиях, о ночах блаженства, о неге и бог знает о чем еще. Все это мы воспринимаем инстинктом, полусознательно и -- вероятно, в зависимости от темперамента, испорченности и догадливости -- в большей или меньшей степени глубоко... В этом смысле моя любовь -- не любовь, а сентиментальная и смешная игра воображения. Больная, хилая и слабая -- я с самого детства питала ужас ко всем явлениям, где так или иначе выказывается физическая мощь, грубое здоровье и алчность к жизни. Быстрая езда на лошадях, вид рабочего, несущего на спине огромную тяжесть, большая толпа, громкий крик, чрезмерный аппетит, сильные запахи -- все это приводит меня в трепет или вызывает во мне брезгливость. И эти же самые чувства я испытываю, когда моя мысль случайно остановится на настоящей чувственной любви здоровых людей, с ее тяжелыми, нелепыми и бесстыдными деталями.
   Но если назвать любовью то исключительно тонкое духовное слияние двух людей, при котором чувства и мысли одного какими-то таинственными токами передаются другому, когда слова уступают место безмолвным взглядам, когда чуть заметное дрожание век или слабая тень улыбки в глазах говорят иной раз гораздо больше, чем длинное признание в любви у "людей шаблона" (употребляю ваше же выражение), когда, быстро встретившись глазами за общим столом или в гостиной, при входе нового лица или после только что сказанной кем-нибудь глупости, два человека умеют без слов поделиться общим впечатлением -- одним словом, если такого рода отношения можно назвать любовью, то я смело скажу, что не только одна я, но что мы оба с вами любили друг друга...
   И даже... даже не той любовью, которую насмешливо называют братской. Это я знаю потому, что у меня очень ярко сохранилось воспоминание об одном случае... единственном случае, рассказывая о котором я боюсь покраснеть. Это произошло над обрывом моря, в виноградной беседке, которую и теперь, как и в прошлом году, с жеманной чувствительностью называют "беседкой любви". Было тихое- тихое утро, и море казалось зеленым, того бледного и блестящего зеленого цвета, который бывает у некоторых пород малахита; иногда по его спокойной глади медленно проползало плохое, неровное фиолетовое пятно -- тень от облака. В предшествующую ночь я плохо спала, и потому встала вся разбитая, с головной болью и туго натянутыми нервами. За чаем я поссорилась с доктором, не так из-за его запрещения купаться в открытом море, как из-за его самоуверенного и пышущего здоровьем вида. Жалуясь вам на него, в беседке, я расплакалась. Помните ли вы этот случай? Вы растерялись, говорили какие-то бессвязные, но милые, ласковые слова и осторожно гладили меня, как ребенка, по волосам. Это участие совсем растрогало меня, я прижалась головой к вашему плечу, и вы... вы поцеловали меня несколько раз подряд в висок и в щеку. И я должна сознаться (так я и знала, что покраснею на том месте письма!..), что эти поцелуи не только не были мне противны, но даже доставили мне приятное, чисто физическое удовольствие, похожее на ощущение легкой, теплой волны, пробежавшей по всему моему телу с головы до ног.
   Но этот случай был единственный. Ведь вы сами, мой друг, говорили неоднократно, что для таких, как мы с вами, истощенных туберкулезом людей целомудрие является не добродетелью, а долгом.
   И все-таки эта любовь, блеснувшая на мой печальный закат, была так ясна, так нежна, так болезненно прекрасна! Помнится мне, еще совсем маленькой девочкой- институткой, я лежала в лазарете, в громадной, пустой, страшно высокой комнате, лежала почему-то отдельно от других больных и невыносимо скучала. И вот однажды мое внимание привлекла простая, но удивительная вещь: за окном, в амбразуре, из мха, покрывавшего кое-где выступы старой доекатерининской стены, вырос цветок. Это был настоящий больничный цветок, с венчиком в виде крошечной желтой звездочки и с длинным, тонким, хрупким, белесовато-зеленым стебельком. Я почти не отрывала от него глаз и чувствовала к нему какую-то жалостливую, задумчивую любовь. Дорогой мой, любимый! Этот больной, слабый желтый цветок -- ведь это моя любовь к вам.
   Вот и все, что я хотела сказать. Прощайте. Я знаю, что мое письмо немного растрогает вас, и это мне заранее приятно. Ведь такой любовью, именно такой, вас, наверное, никто не любил и не полюбит...
   Правда, есть у меня одно желание: это видеть вас в тот таинственный час, когда завеса начнет приподыматься перед моими глазами. Не для того, чтобы цепляться за вас в бессмысленном страхе, а для того, чтобы в минуту упадка, ослабления воли, мгновенного и невольного страха, который,-- почем знать? -- может быть, овладеет мною, вы крепко сжали бы мои руки и сказали бы мне своими прекрасными глазами:
   "Смелей, мой друг... еще несколько секунд, и ты будешь знать все!.." Но я устою против этого соблазна. Сейчас я запечатаю это письмо, напишу адрес, и вы получите его через несколько дней после того, как я перешагну "загадочную черту знания".
   Последним моим чувством будет глубокая благодарность к вам, озарившему мои последние дни любовью. Прощайте. Не тревожьтесь за меня, мне хорошо... Вот я закрыла глаза, и по моему телу опять бежит теплая, сладостная волна, как и тогда... в виноградной беседке... Голова так тихо и приятно кружится. Прощайте!
     1901
______
   Александр Иванович Куприн (1870-1938) - русский писатель, переводчик. В 1937 году по приглашению правительства СССР Куприн вернулся на родину из Франции.