витание горбатого ругателя

Я с детства очень хотел играть на скрипке. Наверное, поэтому мама отдала меня в секцию карате.
Потому что я люблю бить по всеобщим ожиданиям.

I.
Вообще-то я мог бы быть отличным героем пера кого-то из романтистов.
Мама говорит, что меня написал Гюго. Он написал, а она распечатала на три-де принтере.

Вот как появляются дети, сказала она.

Наверное, я такой же. Тот же скелет, который нашли тогда, пару столетий назад, в подвале с трупами казненных. Разнодлинные ноги и огромный горб на спине. Но я не верю своей маме. Гюго не писал меня. Это я написал Гюго. Собственно, как и всех остальных.

Вы когда-нибудь задумывались, почему писатели и поэты выбирали любые способы самоубийства, кроме самосожжения? Потому что рукописи не горят. Но отлично тонут и пропускают порох.

Поэты не оценивают стихи других поэтов. Поэты вообще ненавидят других поэтов. Другие поэты мешают им быть самыми несчастными на планете.
Каждая несчастная семья несчастна по-своему. Все поэты несчастны одинаково.

Как прекрасно, что я никогда не мнил себя поэтом.
Каждый раз, когда чувствую, что готов произвести на свет что-то стоящее, я иду мыть посуду. Говорят, настоящие люди искусства никогда таким не занимаются.
Это напоминает мне, что я смертен. Что я вовсе не искусство.
Я выворачиваю кран на полную, делаю напор таким же мощным, как моя внутренняя сила.

Ложки яростно отражают воду, тарелки выскакивают из небоскребов моих рук. Чашки звенят и рассыпаются в осколочную пыль. Плитка покрывается трещинами. Через несколько минут кухня выглядит, как арена артхаусных боен: всюду вода, пятна ярко-красного моющего, осколки тарелок.

Искусство в повседневных вещах - ложь. Это вовсе не похоже на искусство. Обыкновечный бардак.

Заходя в автобус, я всегда становлюсь около выхода. На любом мероприятии нахожусь около дверей. Я всегда готов выйти. Готов выйти, чтобы выпустить других. Выйти, чтобы пропустить вперед. Готов выйти, потому что боюсь зайти. Пока я у двери, я остаюсь незамеченным.
Вечнодвижущаяся масса. Человек Шредингера - не внутри и не снаружи. Вообще нигде.

«Я люблю каламбурить», - говорил я, сидя посреди полноводной реки. Но каждый раз река оказывалась лужей. Лужей от растаявшей на асфальте льдины.
Вот почему я не люблю зиму. Она заставляет воду вести себя неправильно. Заставляет ее становиться жесткой и холодной. Абсолютно бездушной.

Но даже хладомразная природная зима кажется мне порой лучше теплого человеческого мира. Мира, в который нужно возвращаться каждый вечер, чтобы не получить обморожение или выговор.

Я никогда не спешил домой. Будь там потоп, пожар, вторая мировая или другие семейные праздники, которые так любит праздновать человечество.
Но я смотрел, как спешили другие. Как они взрывались на минах равнодушия, ступая на грань между плитками мостовой. Взрывались и даже не замечали этого, и шли дальше, и взрывались снова, на каждом чертовом шагу. Как будто маленькие замыкания бегают по планете и ежесекундно коротят, коротят, коротят.
Знаете, что такое атомные взрывы? Извержения вулканов? Огромные пожары?
Это топот с другой стороны планеты. Привлечение внимания. Так природа натравливает людей друг на друга. Натравливает и смотрит, как они дерутся. А потом вместе летят с обрыва. Так маленькие дети выбрасывают мяч на проезжую и во имя его спасения попадают под машину.

А машины, которые их сбивают? Им ведь не все равно. Они едут и пронзительно кричат. Им страшно.
Они боятся, но продолжают ехать. И продолжают бояться.

Страх, который человек вдыхает во все, что создает. Страх, из-за которого человек создает. Страх конца.

И неудивительно.
Однажды я видел конец. Это произошло в день, когда земля готова была взбеситься и отправить в ад всех, кто щекочет ее своими ногами, бьет колесами и насилует бурами.

В общем, обычный день из жизни человечества. В тот день я вышел в магазин за хлебом и провалился под снег.

Знаете, что такое невесомость? Пустота? Ничто?

На самом деле под снегом не земля. Под снегом даже не другой снег. Под снегом ничего нет. Только отражения. Как будто по ту сторону зеркала. Лица, вывернутые наизнанку.

Я поднял голову. Снег падал мне в рот и был на вкус как пепел. Я вдруг почувствовал, будто весь сожженный мир лег на мои плечи.
Я оглянулся. Вокруг были люди. Такие же люди, как я. Они тоже оглядывались. Они тоже несли на плечах пепел. Несли мир.
Я иду по минному полю. Вокруг меня – смерть. Мины взлетают. Смерть летит. Летит и
поет. Как прекрасно.
Я здесь не потому что я – я. Я здесь, потому что я чье-то воспоминание. И только что меня забыли.
Поэтому я тоже взлетаю. Но я не улечу.
Потому что забвение – миф.

Говорят, внутри каждого человека есть черная дыра. Она поглощает его и заставляет
поглощать все вокруг.
Поглоти или будь поглощен!
Кажется, меня утянула чья-то черная дыра. Кажется, я оказался внутри кого-то еще.
Думаете, ваши глаза работают автоматически? Я тоже так думал. Думал. А теперь управляю глазом большого человека. Я живу в его голове, этажом ниже тараканов. Тараканы тут, к слову, не такие, как на земле, в других условиях. На земле их травят, а тут чтут. Тут они главные.
Наверное, это они производят черные дыры. Возводят эти памятники, восхваляющие их и высмеивающие здравый смысл.

Я стоял возле памятника и смотрел на восковые веревки.
О чем го(во)рят свечи?
Им страшно. Они горят и трепещут. Горят и трещат. Превращаются в лужу. Мы тоже лужа.
Горит веревка. Если достать из свечи веревку, она станет лужей. Если достать веревку из человека, он тоже станет лужей.

Нас определяют наши веревки. К слову, некоторые из них даже не горят.

II.
Иисус спорит с Отцом и питается Святым Духом.
Триединство Бога в Библии и расстройство бога в моей голове.

Если вы увидите человека, идущего задом наперед, что вы подумаете? Что он
сумасшедший? Что вы сумасшедший? Что?
Я шел по центральной площади и по колено увяз в термитнике. Они устремились вверх. Я орал на них и орал, что было мочи. Только им было плевать. Они перебирали лапками по моему телу, подползая к горлу.
Говорят, животные любят людей.
Ложь. Люди тоже животные. Никто не любит конкурентов.

Однажды я проснулся от того, что мое тело было окутано паутиной с ног до головы. Я не мог пошевелить рукой. В моей ухе копошился огромный паук. Он баррикадировал доступ к органам чувств. Когда доберется до глаз, до конечного пункта, я стану свободным и взлечу. Наверное, так рождаются боги.

Паук создает галлюцинации. Говорит, что от них я стану мудрее. Как настоящий бог. «У тебя есть четыре конечности и бесконечность вселенной», - говорит он. Но я ему не верю.

Человек обречен на мучения с третьей главы Библии.
Священны мучения сии, ибо священны познания сии, за кои на мучения обречен он;
священны познания сии, ибо они суть о добре и о зле;
священны добро и зло, ибо суть они творения Божии;
священны творения Божии, ибо священен Бог, создавший их;
священен Бог, ибо есть он вымысел человеческий,
а каждый вымысел человеческий священен для человечества.

«Это я научил людей думать. И они наказали меня за это».

Много Библий написано про Бога; еще больше – про Его сына. Но никто не писал про учителя Бога. Бог никогда не упоминал его.
Говорят, ученик должен превзойти учителя. Бог говорит, что он создал своего учителя.

Самая популярная в мире фобия – боязнь пауков. Кого на самом деле мы боимся?
Человечество заключило величайшее из своих творений в мелкую безобидную субстанцию. Но субстанция начала размножаться. Субстанция становилась больше. Субстанция обитает в углах человеческих комнат и учится вить веревки.
Чтобы вить веревки из людей.
Потому что нельзя усмирить собственное сознание. Потому что единственное, что мы превосходно умеем, - это мстить самим себе.
Кого мы на самом деле боимся? Бога. Собственного воображения.

Паук у меня в голове ухмыляется. Говорит, я понял все правильно.
Но я упустил еще одну деталь.

Если талант дается Богом, от кого все остальное? Мучения и смерти, сопровождающие искусство?
Один знакомый Роберт писал, что за поэта вечно спорят бог и черт. Но что, если на самом деле все проще?
Бог и черт всегда делили одно тело. Бог был обыкновенным шизофреником.
Он создал мир. Создал мир в своей голове. А плоды его воображения вытеснили его из собственного сознания. И он стал пауком.

Люди сделали Бога бездомным. И тогда он поселился у меня в голове. У меня в теле.

- Как можем мы избавиться от коррупции, когда сам ты покровительствовал ей? Ты породил нас, ты поощрял грехи наши и благословил нас на грехи наши; и раз сам Люцифер служил тебе, не ты ли есть зло подлинное?
- Я есть.

Вот так Дьявол сделал меня Богом.

III.

Кажется, все началось с того, что я сгорел. Вот так просто, без метафор и скрытых смыслов. Взял и сгорел. Не как медведь из несмешного анекдота и не как узник концлагеря.

Тогда я понял: что-то есть. Что-то очень важное. Иногда оно сидит на моем плече, иногда оно далеко за моей спиной или прямо на носу. И я никогда не видел его. Забавно.

- Я овощ, - смаргиваю пыль с ресниц.
- Я тоже, - говорит она, - это совсем не круто, да?

Да.

Закрываю глаза и вижу море. Море, море. Океан из всякой ерунды, плавающей в моей голове. Но если там, в голове, так много всего, пусть даже ерунды, почему мне так пусто? И если пустота не готова чем-то заполниться, остается ли она пустотой? То есть, существует ли настоящая пустота? Может ли существующее вообще быть пустым?

Так непривычно осознавать, что у тебя есть жизнь. Что она вот – проносится перед твоими глазами. Что ты хватаешь ее. Хватаешь и летишь вместе с ней, держишься за ее пушисто-колючий хвост.
А мог бы держать за лапу.
Не доверяешь?

Вот ты летишь, а ветер дует в лицо и раздувает уголки губ в разные стороны – ты улыбаешься. Ты счастлив? Или свободен?
Тишина – это оковы. Свобода – это крик.

Вот почему я никогда не слышал ее крика. Потому что две свободы никогда не пересекутся. Потому что свобода может быть только одна.
Я смотрю на нее из другой плоскости. Она раскачивается на качелях так, словно хочет улететь вслед за ласточками, что кружат над ее головой.
И сквозь тысячи миль и сотни часов я слышу, как кричат эти ласточки. Ее ласточки.
Ласточки, которых она никогда не слышала.

Кто такая, черт возьми, она? Я не знаю. Кажется, очередная галлюцинация. Кажется, у нее было имя. Потому что паук говорит: каждой твари по паре.
Честно говоря, она та еще тварь. Я, собственно, не лучше.

У нее было грустное лицо, когда она думала, что ее никто не видит. Грустные глаза.
Она смотрела на часы и считала секунды.
Она говорила:
- Время так неумолимо. Оно ломает стрелки часов, которые не хотят повиноваться. И часы сходят с ума и умирают от голода и пыли.
Когда я менял в часах батарейки, она почему-то обижалась. Говорила, что я мешаю часам бороться за свою свободу. Называла меня часовым диктатором. Говорила, что я и есть Время. Ужаснейшее зло на свете.
Потом она рыдала у меня на коленях.
А потом мы оказывались по разные стороны холста.

Она наносила меня на холст. Час за часом. День за днем. Она говорила, что я отнимаю ее молодость. Я говорил, что ее молодость останется в этих холстах.
Художники порабощают своих муз, чтобы заточить их души в картины. И чем больше душ поработят, тем известнее становятся.
Вот почему картины такие дорогие. Потому что в каждой живет человек.

Но я пошел дальше и поработил художника.
Потому что паук, живущий в моем теле, пожелал себя увековечить.
Оказывается, боги и художники чертовски похожи. Они порождают страдания и
заставляют людей двигаться.

Кто такая, черт возьми, она? Я не знаю. Она опять связала меня моей одеждой и оставила пробивать головой стены.
 
Вот идет человек. Самое важное, что у него есть, - это голос. Вот идут семь миллиардов людей, и у каждого есть голос. Великолепный хор, у него большой успех. Но как только один открывает рот, поднимается гвалт. Идеалы рушатся. Города рушатся. А они идут. Вразнобой, кто куда. И тикают часы, и бьют колокола. И на небе ни облачка.

Мама, если ты это читаешь, ради бога, отдай меня музыкантам.

- Чувствуешь? – говорит она. – Это мир рушится.

Мы горим. Каждый в своем аду. И все одинаково.

Конец.