79. Тетради - отклики

     "Усталость от труда сковывает дискурсивные способности, но не отнимает созерцания. Просто нужны посредства из того, что не относится к дискурсивным способностям".

      С. Вейль. Тетради.


     Нужно главное средство от всех усталостей и болезней - человек. Человек - моё вечное, доброе средство. Порой мне заменит его книга или фильм, а порой собака, с которой я разговариваю КАК с человеком, а порой ничто мне его не заменит и никто мне не заменит его.
     Так старому больному человеку не поможет скрасить одиночество даже инет, лучше собака, ещё лучше - человек. В старости вещи становятся зримее, без прикрас и никто не ведёт речи о любви, просто о присутствии другого человека рядом.

     Мы наизусть вызубрили формулу: человек - это не средство. А что? Цель? Человек человеку - цель. Хорошо.
     Но если кто-то думает, что наши орудия взялись из воздуха, из ниоткуда - "и сотворил Бог все вещи из ничего", то он и прав, и ошибается. Увы, первым средством для человека был другой человек. А орудие лишь стало на его место, орудие появилось для поддержания постоянства и удобства присутствия другого. А потом вместо присутствия человека - присутствие животных сил, например, куча лошадиных сил там, где нет ни одной лошади или присутствие материальных стихий. Но всё началось с человека. Следовательно, всё им и закончится.
     Раб - "говорящее орудие" - это не первое средство, не путайте, это уже существенное и длительное историческое завоевание, как и освобождение от рабства. Другой человек как первое непосредственное средство для меня есть даже у обезьян - "почеши мне спинку" - к примеру. Вот это первое, другой - как средство. И другой чешет мне спинку. И он не обязательно должен себя чувствовать при этом униженно, скорее наоборот, в своей "нужности" кому-то он чувствует себя удовлетворённым.

     Физический, материальный труд, как основа основ, отбрасывает нас к самым низинам законов нашего существования, поэтому когда измаявшийся наработавшийся человек возвращается домой, он хочет либо отдыхать, чтобы его "не трогали", либо наоборот, смотреть как бегают дети, увидеть жену или поболтать с друзьями.
Конечно, труд может довести до такого отупения, после которого начинается только разгул или разврат (как компенсация), либо только "отключка", но если это всё же труд умеренный, то он обращается для "возвращения к жизни" - прямо к человеку. А в том случае, когда человека нет, он крайне медленно и тяжко восстанавливает свои силы.

     "Созерцание" и "дискурсивные способности", когда мы говорим эти слова, означают здесь не более чем тождественность, растворение, то есть непосредственность моего существования с другим (созерцание) или производство мной - других - дискурс. В своих "дискурсивных способностях" я бесконечным образом предуцирую (создаю) других, потому что это их множественные взгляды обрабатывают мой единый предмет, поэтому эта высшая форма человеческой деятельности трудна для исполнения в неподходящем для того состоянии. Если кто-то считает, что думать можно в любых условиях, то это верно лишь в отношении наличной действительности - да, в отношении неё это так - думать можно и сидя дома за письменным столом, и летя на самолёте, и совершая прогулки, думать можно даже во сне, как бы странно это не звучало.
     Однако, внутренние условия для мышления - крайне строги - если ты не достиг их, то ты не начнёшь думать. Ты будешь принимать всяческие хаотичные отрывки твоих представлений за "думание". Истинный процесс мышления, когда он достигает состояния самоподдержания, активно и интенсивно излучает свет. Этот свет бежит впереди любой порождаемой мысли и обволакивая её, открывает простор, горизонт пронзительной ясности - открывает мир понятных самим себе вещей.

     А когда я "созерцаю" - я отдыхаю и восстанавливаю силы, я - "единюсь" с миром, не обнаруживая между ним и собой никакой преграды, я наслаждаюсь и насыщаюсь его полнотой и ощущаю также и свою собственную - ему подстать. Это несколько иное состояние, отличающееся от дискурса. И всё же, они тесно взаимосвязаны.
    "Созерцание" является основой и материнским лоном для дискурсивной практики, но последней она может и не стать, так в сущности и оставшись внутренним, неразвёрнутым созерцанием.

    Есть что-то глубоко верное в том, что простой материальный физический труд отключает нас от дискурса. Дискурс - дитя освобождённости от такого труда. Философия не должна испытывать прямой необходимости "материального", она появляется там, где возможен избыток или излишек - времени и всего нашего телесного существования. Где я сам себя дан и вручён - там возможна моя философия. Поэтому философ ещё до того, как он открыл рот - уже свободен в известном смысле. Он уже - некоторая самость, так как думает. Но та самость, которая не думает - ещё не вручена себе свободным человеческим образом. Такая самость находит себя в мире стихийно (в лучшем случае), но также стихийно и теряет. Она обречена постоянно отдаваться своей переменчивой стихии, в которой методом перебора насыщает себя до краёв, чтобы себя почувствовать - почувствовать, но не понять.