Гайто Газданов

I.

Судьбой назначенная плата
За жизнь в бредовом полусне:
Луч осторожного заката
На Лувра сумрачной стене,
Шестая рюмка кальвадоса,
Блокнот, чернильница, перо
И облако, как знак вопроса,
У крыши старого бистро.

II.

Где зима почти без снега,
А душа, как снег, чиста,
Контур призрачного эго
Возникает неспроста –
В тихом сквере, в смутном мире,
В спящем округе Passy
И в случайном пассажире
В даль летящего такси.

III.

С годами становятся ближе,
Зовущие с книжных страниц,
Ночные дороги Парижа
И Эйфеля тающий шприц
Над кронами лип и каштанов,
Где бледный закат догорел...
Быть может, когда–то Газданов
Вот так же на это смотрел.
 _____________
 * Иллюстрация:
    фото Гайто Газданова, начало 1930-х годов.

Много лет назад, году в 1988, наверное, мне попался в руки журнал "Студенческий меридиан", он был без обложки и, собственно, была только середина журнала с текстом какого–то художественного произведения – ни автора, ни названия... Но как же меня поразил этот вырванный из общей структуры текст! В нём был какой–то потрясающий магнетизм, он не отпускал от себя, заставляя думать и переживать о совершенно неизвестных и непонятных героях. Что–то "ремарковское" было в нём по духу, по настроению... Действие происходило в Париже до Второй мировой, но герои были русскими... Позже выяснилось, что я читал фрагмент из романа "Призрак Александра Вольфа". Так произошло моё первое знакомство с творчеством Гайто Газданова. В советское время, для советских людей такого писателя просто не существовало. О Набокове порой доходили отдалённые слухи, но про Газданова не говорилось нигде и никогда. Ещё бы! В 16 лет он ушёл добровольцем в Белую Армию, воевал с красной нечистью на крымских рубежах, в ноябре 1920–го навсегда покинул Россию... Был портовым грузчиком, мойщиком паровозов, слесарем на автозаводе «Ситроен», преподавал французский и русский языки. Порой, когда он не мог найти работы, вынужден был жить, как клошар, ночуя на улице. Четыре года учился на историко–филологическом факультете Сорбонны, изучал историю литературы, социологию, экономику. Долгие годы (1928 – 1952), уже будучи известным писателем, был вынужден работать ночным таксистом. В годы немецкой оккупации – участник движения "Сопротивления". Всё это нашло отражение в его произведениях. Стоит сказать, что в 30–е – 40–е годы Газданов как писатель был в эмигрантской среде популярнее Набокова. А мне он представляется гораздо глубже и значительнее автора "Лолиты" и "Дара". Тем, кто ещё не читал произведений Газданова, я по–настоящему завидую. Их ждут счастливые открытия!

ФРАГМЕНТЫ ИЗ РОМАНОВ ГАЙТО ГАЗДАНОВА

Когда бывала метель и казалось, что нет ничего – ни домов, ни земли, а только белый дым, и ветер, и шорох воздуха; и когда я шёл сквозь это движущееся пространство, я думал иногда, что если бы легенда о сотворении мира родилась на севере, то первыми словами священной книги были бы слова: "Вначале была метель". ("Вечер у Клэр")

Всякая любовь есть попытка задержать свою судьбу, это наивная иллюзия короткого бессмертия. И всё–таки это, наверное, лучшее, что нам дано знать. ("Призрак Александра Вольфа")

– Наняла барыня повариху. Уже серьёзная была женщина, лет пятьдесят, а может, тридцать. – Как же, няня, это большая разница. – Разница небольшая, – убеждённо говорит няня. ("Вечер у Клэр").

"Один очень умный человек сказал, что, когда он начинал свою политическую карьеру, он думал, что он может отдать своей стране все свои способности. Но очень скоро он понял, что если он в своих политических выступлениях не будет оставаться на уровне среднего лавочника, то никакой карьеры он не сделает". ("Пробуждение")

– К шаху пришёл однажды его садовник, чрезвычайно взволнованный, и сказал ему: дай мне самую быструю твою лошадь, я уеду как можно дальше, в Испагань. Только что, работая в саду, я видел свою смерть. Шах дал ему лошадь, и садовник ускакал в Испагань. Шах вышел в сад; там стояла смерть.Он сказал ей: зачем ты так испугала моего садовника, зачем ты появилась перед ним? Смерть ответила шаху: я не хотела этого делать. Я была удивлена, увидя твоего садовника здесь. В моей книге написано, что я встречу его сегодня ночью далеко отсюда, в Испагани. ("Призрак Александра Вольфа")

Когда я приехал во Францию, меня поразили два слова, которые я слышал чаще всего и решительно всюду: работа, усталость – в различных вариациях. Но те, которые действительно работали и действительно уставали, произносили их реже всего. ("Ночные дороги")

Христианство – это победа над чувственным миром, победа духа над материей, победа идеи бессмертия над всем тем, что люди так склонны ценить на нашей бедной земле и что есть только прах... ("Пробуждение")

Мы проходим каждый день через космические катастрофы, но несчастье в том, что космические катастрофы оставляют нас равнодушными, а малейшее изменение в нашей собственной, такой незначительной, жизни вызывает боль или сожаление, и с этим ничего нельзя поделать. ("Призрак Александра Вольфа")

У Диккенса где–то есть одна замечательная фраза. Запомните её, она стоит этого. Я не помню, как это сказано буквально, но смысл её такой: нам дана жизнь с непременным условием храбро защищать её до последнего дыхания. ("Призрак Александра Вольфа")

– Пьер, вы никогда не думали о том, что бы вы сделали, если бы были богаты? – Нет, – сказал он улыбаясь. – У меня очень убогое воображение, и я об этом никогда не думал. Но, вы знаете, так как нет решительно никаких оснований полагать, что я когда–нибудь разбогатею, то в конце концов не так важно, что я не буду знать, как я использую то богатство, которого у меня не будет. ("Пробуждение")

– Сегодня вы опять без сладенького. Он всегда говорил уменьшительными словами, и это вызывало во мне непобедимое отвращение. Я не любил людей, употребляющих уменьшительные в ироническом смысле: нет более мелкой и бессильной подлости в языке. Я замечал, что к таким выражениям прибегают чаще всего или люди недостаточно культурные, или просто очень дурные, неизменно пребывающие в низости человеческой. ("Вечер у Клэр")

Я часто думал о том, почему женщины нередко отдают предпочтение негодяям: может быть, потому, говорил я себе, что негодяй более индивидуален, чем средний человек; в негодяе есть что–то, чего нет в других, и ещё потому, что каждое, или почти каждое, качество, доведённое до последней своей степени, перестаёт рассматриваться как обыкновенное свойство человека и приобретает притягательную силу исключительности. ("Вечер у Клэр")

Он всё спрашивал: зачем нужна такая ужасная бессмысленность существования, это сознание того, что если я умру стариком и, умирая, буду отвратителен всем, то это хорошо, – к чему это? Зачем до этого доживать? Ведь от смерти мы не уйдем, ты понимаешь? Спасения нет. ... Зачем становиться инженером, или адвокатом, или писателем, или офицером, зачем такие унижения, такой стыд, такая подлость и трусость? – Я говорил ему тогда, что есть возможность существования вне таких вопросов: живи, ешь бифштексы, целуй любовниц, грусти об изменах женщин и будь счастлив. И пусть Бог хранит тебя от мысли о том, зачем ты всё это делаешь. Но он не поверил мне, он застрелился. Теперь ты спрашиваешь меня о смысле жизни. Я ничего не могу тебе ответить. Я не знаю. ("Вечер у Клэр")

Писатель, вообще говоря, это человек с каким–то глубоким недостатком, страдающий от хронического ощущения неудовлетворённости. Его личная жизнь не удалась и не может удаться, потому что он органически лишён способности быть счастливым и довольствоваться тем, что у него есть. Он не знает, что ему нужно, не знает, что он собой представляет, и не верит до конца своим собственным ощущениям. Вся его литература – это попытка найти себя, остановить это движение и начать жить как нормальные люди, без неразрешимых проблем, без сомнений во всём, без неуверенности и без понимания того, что эта цель недостижима. Когда он пишет книгу, у него есть смутная надежда, что ему удастся избавиться от того груза, который он несёт в себе. Но эта надежда никогда не оправдывается. В этом его несчастие и его отличие от других людей. ("Эвелина и её друзья")

– О чём ты думаешь? – спросил я. – О том, что мы с тобой так недавно знакомы и что вот, мне кажется, я никогда не знала никого, кто был бы мне ближе, чем ты. Потом она прибавила: – Я не всегда буду говорить тебе такие вещи, так что лучше не привыкай. Она налила в бокалы вино – какое–то особенное, душистое и крепкое, и как ни плохо я разбирался в винах, даже я не мог не заметить, что оно, вероятно, очень хорошее, – и сказала: – За что мы с тобой выпьем? – За то, чтобы мы не привыкли, – сказал я. Она покачала головой, и мы молча выпили. ("Призрак Александра Вольфа")

Но вот что я тебе советую: никогда не становись убеждённым человеком, не делай выводов, не рассуждай и старайся быть как можно более простым. И помни, что самое большое счастье на земле – это думать, что ты хоть что–нибудь понял из окружающей тебя жизни. Ты не поймёшь, тебе будет только казаться, что ты понимаешь; а когда вспомнишь об этом через несколько времени, то увидишь, что понимал неправильно. А ещё через год или два убедишься, что и второй раз ошибался. И так без конца. И всё–таки это самое главное и самое интересное в жизни. ("Вечер у Клэр")

– Я пью за тех, кто верит в чудеса. Я пью за то, что может казаться абсурдом, и за торжество этого абсурда над действительностью. Я пью за непобедимую силу иррациональных и нелепых чувств, которые во всём противоречат так называемому здравому смыслу. Я пью за пренебрежение к элементарным законам анализа. Я пью за глубину невежества тех, кто думает, что всё можно понять и объяснить, и убожество тех, которые им верят. ("Пробуждение")

   Стихотворение, написанное под впечатлением
   от романа Гайто Газданова "Вечер у Клэр":
   http://stihi.ru/2017/06/26/1656