В канун Рождества на парижском паркете

СЛУЧАЙНОЕ РАНДЭВУ.

Случилось так,
Что волею судьбы
Паркет особняка
В Париже
Свёл накануне Рождества
На праздничном балу,
В парижском МИДе
На три часа
Мазурок, вальсов,
Менуэтов
Графиню Воронцову
В восеинадцать лет
С 60-тилетним
Сенатором французским
Жоржем Дантесом.

Он был красив и моложав,
Она неопытна и молода
И до тех пор,
Пока она не настояла,
Чтоб имя он своё назвал,
Симпатия взаимная
Их в танцах,
Окрыляя, вдохновляла.

Но изменилось всё,
Как только он, -
В конце концов
Сказал,
Что он тот самый
Жорж Дантес,
От выстрела которого
Скончался Пушкин,
Меж ними выросла стена,
Через которую
Он всё же смог
Письмом
Ей сообщить, -
Назавтра, -
Что 47  тех лет,
Которые прошли
С дня роковой дуэли,
Он мучается тем,
Что стал
Причиною того,
Что столького многого
Из-за него, -
Жоржа Дантеса, -
Не смог создать
Поэт.

Он написал об этом так:
"Я мучаюсь содеянным, -
 Но в те свои
 Всего лишь 25 -
 Не мог, -
 Лицом
 К стволу дуэльному
 Поэта, -
 Руке своей позволить
 Промахнуться,
 Хоть мужем Пушкин был
 Сестры моей жены..."*.

         
               16 февраля 2019-го года.
 



* -См. нижеприведеное Приложение.

ПРИЛОЖНИЕ,

                НА ПЕРЕКРЁСТКЕ ДВУХ ЖИЗНЕЙ.
               

Женщина была очень старой — ей было, по всей видимости, около девяноста.

Я же был молод — мне было всего семнадцать.

Наша случайная встреча произошла на песчаном левом берегу Днепра, как
раз напротив чудной холмистой панорамы правобережного Киева.

Был солнечный летний день тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Я
играл с друзьями в футбол прямо на пляжном песке. Мы хохотали и орали
что есть мочи.

Старая женщина, одетая в цветастый, до пят, сарафан, лежала, скрываясь
от солнца, неподалеку, под матерчатым навесом, читая книгу. Было
весьма вероятно, что наш старый потрёпаный мяч рано или поздно
врежется в этот лёгкий навес, покоившийся на тонких деревянных
столбиках. Но мы были беззаботными юнцами, и нас это совсем не
беспокоило.

И в конце концов мяч действительно врезался в хрупкое убежище старой
женщины! Мяч ударил по навесу с такой силой, что всё шаткое сооружение
тут же рухнуло, почти похоронив под собой несчастную старушку.

Я был в ужасе. Я подбежал к ней, быстро убрал столбики и оттащил в
сторону навес.

— Бабушка, — сказал я, помогая ей подняться на ноги, — простите.

— Я вам не бабушка, молодой человек, — сказала она со спокойным
достоинством в голосе, отряхивая песок со своего сарафана. —
Пожалуйста, не называйте меня бабушкой. Для взаимного общения, юноша,
существуют имена. Меня зовут Анна Николаевна Воронцова.

Хорошо помню, что я был поражён высокопарным стилем её речи. Никто из
моих знакомых и близких никогда не сказал бы так: «Для взаимного
общения, юноша, существуют имена...«. Эта старушка явно была странной
женщиной. И к тому же она имела очень громкое имя — Воронцова! Я был
начитанным парнем, и я, конечно, знал, что это имя принадлежало
знаменитой династии дореволюционных российских аристократов. Я никогда
не слыхал о простых людях с такой изысканной фамилией.

— Простите, Анна Николаевна.

Она улыбнулась.

— Мне кажется, вы хороший юноша, — сказала она. — Как вас зовут?

— Алексей. Алёша.

— Отличное имя, — похвалила она. — У Анны Карениной был любимый
человек, которого звали, как и вас, Алексей. — Анна Николаевна подняла
книгу, лежавшую в песке; это была «Анна Каренина». — Их любовь была
трагической — и результатом была её смерть. Вы читали Льва Толстого?

— Конечно, — сказал я и добавил с гордостью: — Я прочёл всю русскую
классику — от Пушкина до Чехова.

Она кивнула.

— Давным-давно, ещё до революции, я была знакома со многими русскими
аристократами, которых Толстой сделал героями своих романов.

… Современному читателю, я думаю, трудно понять те смешанные чувства,
которые я испытал, услышав эти слова. Ведь я был истинным
комсомольцем, твёрдо знающим, что русские аристократы были заклятыми
врагами трудового народа, презренными белогвардейцами, предателями
России. А тут эта женщина, эта хрупкая симпатичная старушка, улыбаясь,
бесстрашно сообщает мне, незнакомому парню, что она была знакома с
этими отщепенцами! И, наверное, даже дружила с ними, угнетателями
простого народа!.. Моим первым побуждением было прервать это странное
— и даже, возможно, опасное! -— неожиданное знакомство и вернуться к
моим футбольным друзьям, но непреодолимое любопытство, которому я
никогда не мог сопротивляться, взяло верх, и я нерешительно спросил
её, понизив голос:

— Анна Николаевна, Воронцовы, мне кажется, были князьями, верно?

Она засмеялась.

— Нет, Алёша. Мой отец, Николай Александрович, был графом.

— … Лёшка! — кричали мои товарищи. — Что ты там делаешь? Ты будешь
играть или нет?

— Нет! — заорал я в ответ. Я был занят восстановлением разрушенного
убежища моей новой знакомой — и не просто знакомой, а русской графини!
-— и мне было не до моих футбольных друзей.

— Оставьте его в покое, — объявил один из моих дружков. — Он нашёл
себе подружку.

И они расхохотались.

Женщина тоже засмеялась.

— Я немного стара, чтобы быть чьей-либо подружкой, — сказала она, и я
заметил лёгкий иностранный акцент в её произношении. — У вас есть
подружка, Алёша? Вы влюблены в неё?

Я смутился.

— Нет, — сказал я. — Мне ведь только семнадцать. И я никогда ещё не
был влюблён, по правде говоря.

— Молодец! — промолвила Анна Николаевна. — Вы ещё слишком юны, чтобы
понять, что такое настоящая любовь. Она может быть опасной, странной и
непредсказуемой. Когда я была в вашем возрасте, я почти влюбилась в
мужчину, который был старше меня на сорок восемь лет. Это была самая
страшная встреча во всей моей жизни. Слава Богу, она длилась всего
лишь три часа.

Я почувствовал, что эта разговорчивая старая женщина вот-вот расскажет
мне какую-то удивительную и трагическую историю.

Мы уже сидели под восстановленным навесом и ели яблоки.

— Анна Николаевна, вы знаете, я заметил у вас какой-то иностранный
акцент. Это французский?

Она улыбнулась.

— Да, конечно. Французский для меня такой же родной, как и русский…
Тот человек, в которого я почти влюбилась, тоже заметил мой акцент. Но
мой акцент тогда был иным, и иным был мой ответ. И последствия этого
ответа были ужасными! — Она помолчала несколько секунд, а затем
добавила: — Это случилось в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, в
Париже. Мне было семнадцать; ему было шестьдесят пять…

* * *

Вот что рассказала мне Анна Николаевна Воронцова в тот тихий летний
день на песчаном берегу Днепра:

— … Он был очень красив — пожалуй, самый красивый изо всех мужчин,
которых я встречала до и после него — высокий, подтянутый,
широкоплечий, с копной не тронутых сединой волос. Я не знала его
возраста, но он был очень моложавым и казался мне мужчиной средних
лет. И с первых же минут нашего знакомства мне стало ясно, что это был
умнейший, образованный и обаятельный человек.

В Париже был канун Рождества. Мой отец, граф Николай Александрович
Воронцов, был в то время послом России во Франции; и было
неудивительно, что его пригласили, вместе с семьёй, на празднование
Рождества в здании французского Министерства Иностранных Дел.

Вы помните, Алёша, как Лев Толстой описал в «Войне и Мире» первое
появление Наташи Ростовой на московском балу, когда ей было
шестнадцать, — её страхи, её волнение, её предчувствия?.. Вот точно
так же чувствовала себя я, ступив на паркетный пол министерства,
расположенного на великолепной набережной Кэ д’Орсе.

Он пригласил меня на танец, а затем на другой, а потом на третий… Мы
танцевали, раговаривали, смеялись, шутили — и с каждой минутой я
ощущала, что я впервые встретила мужчину, который возбудил во мне
неясное, но восхитительное предчувствие любви!

Разумеется, мы говорили по-французски. Я уже знала, что его зовут
Жорж, и что он является сенатором во французском парламенте. Мы
отдыхали в креслах после бешеного кружения в вальсе, когда он задал
мне тот самый вопрос, который вы, Алёша, задали мне.

— Анна, — сказал он, — у вас какой-то странный акцент. Вы немка?

Я рассмеялась.

— Голландка? Шведка? — спрашивал он.

— Не угадали.

— Гречанка, полька, испанка?

— Нет, — сказала я. — Я русская.

Он резко повернулся и взглянул на меня со странным выражением широко
раскрытых глаз -— растерянным и в то же время ошеломлённым.

— Русская… — еле слышно пробормотал он.

— Кстати, — сказала я, — я не знаю вашей фамилии, Жорж. Кто вы,
таинственный незнакомец?

Он помолчал, явно собираясь с мыслями, а затем промолвил, понизив голос:

— Я не могу назвать вам мою фамилию, Анна.

— Почему?

— Не могу.

— Но почему? — настаивала я.

Он опять замолчал.

— Не допытывайтесь, Анна, — тихо произнёс он.

Мы спорили несколько минут. Я настаивала. Он отказывался.

— Анна, — сказал он, — не просите. Если я назову вам мою фамилию, то
вы немедленно встанете, покините этот зал, и я не увижу вас больше
никогда.

— Нет! Нет! — почти закричала я.

— Да, — сказал он с грустной улыбкой, взяв меня за руку. — Поверьте мне.

— Клянусь! — воскликнула я. — Что бы ни случилось, я навсегда останусь
вашим другом!

— Не клянитесь, Анна. Возьмите назад свою клятву, умоляю вас.

С этими словами он полуотвернулся от меня и еле слышно произнёс:

— Меня зовут Жорж Дантес. Сорок лет тому назад я убил на дуэли Пушкина…

Он повернулся ко мне. Лицо его изменилось. Это был внезапно
постаревший человек; у него обозначились тёмные круги под глазами; лоб
перерезали морщины страдания; глаза были полны слёз…

Я смотрела на него в неверии и ужасе. Неужели этот человек, сидевший
рядом со мной, был убийцей гения русской литературы!? Я вдруг
почувствовала острую боль в сердце. Разве это мыслимо?! Разве это
возможно!? Этот человек, в чьих объятьях я кружилась в беззаботном
вальсе всего лишь двадцать минут тому назад, этот обаятельный мужчина
безжалостно прервал жизнь легендарного Александра Пушкина, чьё имя
известно каждому русскому человеку — молодому и старому, бедному и
богатому, простому крестьянину и знатному аристократу…

Я вырвала свою ладонь из его руки и порывисто встала. Не произнеся ни
слова, я повернулась и выбежала из зала, пронеслась вниз по лестнице,
пересекла набережную и прислонилась к дереву. Мои глаза были залиты
слезами.

Я явственно чувствовала его правую руку, лежавшую на моей талии, когда
мы кружились с ним в стремительном вальсе…

Ту самую руку, что держала пистолет, направленный на Пушкина!

Ту самую руку, что послала пулю, убившую великого поэта!

Сквозь пелену слёз я видела смертельно раненного Пушкина, с трудом
приподнявшегося на локте и пытавшегося выстрелить в противника… И
рухнувшего в отчаянии в снег после неудачного выстрела… И
похороненного через несколько дней, не успев написать и половины того,
на что он был способен…

Я безудержно рыдала.

… Несколько дней спустя я получила от Дантеса письмо. Хотели бы вы
увидеть это письмо, Алёша? Приходите в понедельник, в полдень, ко мне
на чашку чая, и я покажу вам это письмо. И сотни редких книг, и
десятки прекрасных картин.

* * *

Через три дня я постучался в дверь её квартиры. Мне открыл мужчина лет
шестидесяти.

— Вы Алёша? — спросил он.

— Да.

— Анна Николаевна находится в больнице с тяжёлой формой воспаления
лёгких. Я её сын. Она просила передать вам это письмо.

И он протянул мне конверт.

Я пошёл в соседний парк, откуда открывалась изумительная панорама
Днепра. Прямо передо мной, на противоположной стороне, раскинулся
песчаный берег, где три дня тому назад я услышал невероятную историю,
случившуюся с семнадцатилетней девушкой в далёком Париже семьдесят
пять лет тому назад.

Я открыл конверт и вынул два листа. Один был желтоватый, почти
истлевший от старости листок, заполненный непонятными строками на
французском языке. Другой, на русском, был исписан колеблющимся
старческим почерком. Это был перевод французского текста. Я прочёл:

Париж
30 декабря 1877-го года

Дорогая Анна!

Я не прошу прощения, ибо никакое прощение, пусть даже самое искреннее,
не сможет стереть то страшное преступление, которое я совершил сорок
лет тому назад, когда моей жертве, великому Александру Пушкину, было
тридцать семь, а мне было двадцать пять. Сорок лет — 14600 дней и
ночей! — я живу с этим невыносимым грузом. Нельзя пересчитать ночей,
когда он являлся — живой или мёртвый — в моих снах.

За тридцать семь лет своей жизни он создал огромный мир стихов, поэм,
сказок и драм. Великие композиторы написали оперы по его
произведениям. Проживи он ещё тридцать семь лет, он бы удвоил этот
великолепный мир, — но он не сделал этого, потому что я убил его
самого и вместе с ним уничтожил его будущее творчество.

Мне шестьдесят пять лет, и я полностью здоров. Я убеждён, Анна, что
сам Бог даровал мне долгую жизнь, чтобы я постоянно — изо дня в день —
мучился страшным сознанием того, что я хладнокровный убийца гения.

Прощайте, Анна!

Жорж Дантес.

P.S. Я знаю, что для блага человечества было бы лучше, если б погиб я,
а не он. Но разве возможно, стоя под дулом дуэльного пистолета и
готовясь к смерти, думать о благе человечества?

Ж. Д.

Ниже его подписи стояла приписка, сделанная тем же колеблющимся
старческим почерком:

Сенатор и кавалер Ордена Почётного Легиона Жорж Дантес умер в 1895-м
году, мирно, в своём доме, окружённый детьми и внуками. Ему было
восемьдесят три года.

* * *

Графиня Анна Николаевна Воронцова скончалась в июле 1952-го года,
через десять дней после нашей встречи. Ей было девяносто два.

                (Получено сегодня 16.02.2019
                без указания авторства приведенного в приложении. Л.П.).

               
                16 февраля 2019-го года.