Рассказы о войне ветерана 533

                З Е М Л Я  Г У Д И Т

                Повесть
               
  Автор повести Олесь Гончар


  Олесь Гончар(1918-1995), полное имя — Александр Терентьевич Гончар —
украинский советский писатель, публицист и общественный деятель.
Участник Великой Отечественной войны.
Один из крупнейших представителей украинской художественной прозы
второй половины XX века. Академик АН Украины (1978).
Герой Социалистического Труда (1978). Герой Украины (2005 — посмертно).
Лауреат Ленинской (1964), двух Сталинских премий второй степени
(1948, 1949) и Государственной премии СССР (1982).

Продолжение 21 повести
Продолжение 20 — http://stihi.ru/2020/12/01/5167


  Лыжи скрипели по снегу. Отталкиваясь лёгкими бамбуковыми палками, Ильевский будто взлетал в воздух.
Кругом дымились позёмкой белые поля. Теряясь в их просторах, далеко по горизонту виднелись сиротливые, словно бы вымершие сёла, окружённые высоким частоколом тёмных садов.
Под вечер Ильевский подходил к совхозу.
Раньше уже Серёжке приходилось бывать у тёти Даши, и он хорошо запомнил эту местность. Внешне и сейчас здесь словно бы ничего не изменилось.
Амбары, силосные башни, длиннющие корпуса ферм — всё осталось после фронта неразрушенным. По дорогам с поля от скирд двигались арбы с сеном — фуражиры возвращались на ферму. В центре хозяйственного двора, на самом видном месте, высилась мастерская, крытая белой черепицей. Строение было открыто всем ветрам, снег на нём не задерживался, надпись, выложенная через всю шиферную крышу красной черепицей, была отчётливо видна ещё издали; «Жовтень». Надпись тоже сохранилась до сих пор. И была, кажется, выразительней и отчетливей, чем раньше.

  Тётя Даша жила в маленьком посёлке, состоявшем всего из нескольких коттеджей, прилегающих к совхозному кирпичному заводу. Когда-то на этом заводе работал её муж. Сейчас он служил в Красной Армии, воевал где-то на фронте, а она так и осталась тут, хотя и работала далеко от дома — на птицеферме, построенной посреди степи, чтобы летом для кур было раздолье. Серёжке сподручнее было бы зайти прямо на птицеферму, но он не был уверен, функционирует ли сейчас птицеферма и работает ли тётя, — ведь теперь с утра не можешь знать, что будет с тобой вечером. И потому он решил проскочить прямо в посёлок. Чтобы тетя и её соседи не подумали, что он, взрослый парень, такой уж мерзляк, Серёжка снял из-под фуражки платок, которым мать повязала его в дорогу. Он долго препирался с матерью, не хотел брать платок, мотивируя это тем, что мороз только закаляет человека. Однако мать, настояв на своём, повязала Серёжку платком, будто девушку.

  Тётю Дашу Серёжка застал дома. Она как раз хлопотала у печи, готовила ужин.
— А где Люба? — едва успев поздороваться, спросил парень о сестре.
— Люба на работе.
— Как на работе? — встревожился он. Теперь слово «работа», «попасть на работу» означало почти тоже самое, что попасть в концлагерь.
— Устроилась на птицеферме… уже завела себе подруг, не хочет возвращаться в Полтаву, — рассказывала тётка, улыбаясь. — Тут, говорит, легче дышать. Хоть немца не встретишь на каждом шагу и жернова не крутишь: паёк мукой выдают… А ты вот так, в картузике и хромовых сапожках, и примчался?
— Ещё, и жарко было.
— Жарко ему! Разувайся и лезь на лежанку. Придёт Люба — будем ужинать.
— А вы разве уже не работаете на птицеферме? — спрашивал Серёжка, разуваясь.

  — Давно уже бросила… Пускай молодые бегают к чёрту на кулички. А я перешла сюда поближе, на ферму, ночной свинаркой.
— У вас всё осталось, как было, — удивлялся Серёжка, взбираясь на лежанку. — И птицефермы и свиньи!
— Даже коров и то завели! По сёлам у колхозников забирают в счёт налога, а сюда сгоняют. Ещё и по масти подбирают: в «Перебудову» гонят только симменталок, а к нам — серых украинских.
— А на мастерской так до сих пор и сохранилось выложенное когда-то — «Жовтень»!
— Сохранилось. Переводчик вроде бы говорил, что нужно снять, да кузнецы воспротивились: дырок, мол, наделаете над головой, и придётся зимой работать под открытым небом! А чтобы закрыть дырки, черепицы у них нет… Так и осталось, душу каждому веселит… Для себя они, правда, там, в конторе, уже переиначили название, забыла как. Знаю только, что теперь это уже не совхоз, а как-то ещё…
— Госимение, тётя.

  — Возможно, и так… И вместо директора — управитель, прямо-таки как при помещичьем режиме. Но все мы зовём его агрономом, — это бывший наш агроном. Только в конторе, в присутствии шефа, называем управляющим.
— Собака? — спросил Сережка.
— Как тебе сказать… При нём ещё терпимо. Поговаривают, что он нарочно согласился стать управляющим, чтобы худшего не прислали и чтоб хозяйство беречь для наших. Людей не бьёт, и на работу без паспортов принимает, и в лагерь ещё никого не загнал. При шефе — кричит на рабочих, топочет ногами, а без шефа — человек как человек. Однажды пленные настоящую забастовку устроили — отказались идти в наряд, так он от шефа скрыл и конвоирам сказал, чтоб молчали. Не поймёшь: то ли боится наших, то ли в самом деле нашим духом дышит. Говорят, — таинственно зашептала тётя Даша, — как будто к нему частенько партизаны наведываются и приказывают, что и как он должен делать.

  У Сёрежки от этих слов перехватило дыхание.
— Разве у вас есть партизаны?
— А где же их нет? Теперь они есть всюду. На Октябрьские праздники у нас целый митинг состоялся. Сколько народу собралось! Стар и млад… Как будто до войны. Секретарь райпарткома почти час выступал, говорил ещё лучше, чем до войны, аж на душе после его речи полегчало. А за совхозом на всех дорогах в это время партизанские караулы стояли.
— Вот это да! — воскликнул Серёжка. — А у нас в Полтаве не было возможности… Скажите, полиция тут есть?
— Недавно поставили… Но она больше возле конторы околачивается, ещё возле пленных два лоботряса…
— Собаки?

  — Покамест зубов не показывают. Целыми днями где-то самогон лакают. Им, похоже, партизаны тоже сказали что нужно.
— Повесить бы их! — сказал Серёжка с такой взрослой беспощадностью, какой тётка никогда раньше в нём не замечала.
— Им уже и в афишках было предупреждение:
«Пленные, готовьте винтовки, а полицаи — верёвки!»
Придёт и на них время… А что уж шефа нашему совхозу дали, такого и свет, пожалуй, не видывал, — продолжала тётка. — Хорошо, что хоть не часто приезжает, а ночевать и вовсе тут боится. «Степь опасная», — говорит. На машину — и в город. Старый, плюгавый, ноги в галифе как соломинки. Джерк-джерк — бормочет, понять невозможно. Хвастает, что Гитлер скоро подарит ему всё это имение, то есть наш совхоз, в полную собственность. С землёй и с людьми. «Вот тогда, — говорит, — я сам закатаю рукава и возьмусь вести хозяйство».
— А разве он умеет?
— Кто его знает… Сам он отставной офицер, но якобы ещё до той войны где-то у него было имение… Постой, где же это… Ага, в Африке! Там, говорит, было.
— В Африке? — насторожился Серёжка. — Так это он был плантатором?
— А что это такое, плантатор? Где оно растет?
— Плантатор, тётя Даша… это такое… это такое… что никогда его у нас не будет! — возмущённо воскликнул парень.

                Продолжение повести следует.