Полуфинал Турнира поэтов 2020

Часть 1

*
Трещинкой в асфальтовой дороге
пробегают годы по судьбе.
Я просыпал семечки под ноги –
Бог просыпал с неба голубей.

Дрогнула рука – такое чудо!
Поселковый праздничный салют
жменью запущу – и вот повсюду
голуби вселенную клюют.

Подвизаясь под эмблемой "Дикси" –
рыжей, негасимой, гули-гу –
для чего я здесь остановился,
до сих пор припомнить не могу.

СИРЕНЬ

Лавка – рельсы, рёбра – шпалы,
благовоний духота.
В тесноту ноздрей усталых
с грохотом летит состав
летней пыли и наречий
привокзальных, заводных –
почерневший, будто печень
на прилавке, бомж задрых
под заблёваной сиренью.
В кислом воздухе её
он сгорает на коленях –
но не вдоль, а поперёк –
сонно плавится улиткой,
весь дрожит как новый день.
А из треснувшей улыбки
разрастается сирень.

ОСЕНЬ

(Павлу Устинову)

О, эта осень, что глазное дно,
полна глубоким обмороком лета,
и всё, созревшее под ультрафиолетом,
на ветках кашляет и светится само.
И кровопийцы красят клён не в медь,
биясь в агонии полураспада
на матерном ветру – пьяны и рады
в моих бутылочках и колбочках звенеть.
Под кожей жёлуди, в суставах провода;
день слепнет и в мучном тумане тонет.
И если кто-то эту осень вспомнит,
то... в общем, ладно, так у нас всегда.

ГОЛОЛЁД

Гололед – я над ним как горб.
Бледный город молчит, что дальше:
лишь продрогший фонарный столб
изогнулся в припадке кашля.

Бледный город болеть устал –
вот вспотевший хрипит троллейбус.
В нём, примерзши к своим местам,
люди южных кровей расселись.

Здесь мокрота на всех одна.
В душных спазмах, в ознобе бредя –
вырезаю себя из сна…
Бледный город, куда мы едем?

До конечной. А там с небес –
воспаленных венозных легких –
сам себе придавая вес,
сыплет спелый антибиотик.

КЕНТАВР

(Кентавров колесовали на коней и поэтов.
Геннадий Жуков)

Високосный карман февраля под ледком –
и в ладонях пульсируют крошки асфальта.
Только что я назвал бы их розовой смальтой,
но теперь называю – сухим кадыком
протолкнувши холодную вишню террора,
зависая кентавром на самой оси,
называю их, будто язык прикусив –
переперченным заревом конкистадоров.
И в попытке копытами выбить пробел
в бытии, под фантомными вспышками корчась,
вижу тушу свою под седлом, как гипофиз –
и течёт из виска моего скарабей.
Это веер секущий лизнёт пополам
по пунктиру слиянья косой с дельтовидной
так, что яблоки вывернет к небу – не видно:
что там, что, почему так черно в куполах?
С губ монаха слетело бы красное Боже,
покружив и упало бы плавно. Налёт
високосный дозреет как морсовый лёд.
Колесуют кентавра, но, Господи, позже.

УТРАТА

Я столько снега потерял. Утрата.
Горчит под нёбом. В лёгких моросит.
Дай выбегу под снегопад. Куда там!
Лежи, не дёргайся и снега не проси.

Который год вчерашняя потеря:
вдохну декабрь в розовой заре –
и снег во мне не тает до апреля –
я сам чуть не растаю в феврале.

Густое небо с привкусом железа...
И, верно, снегом пахнет за окном...
У этой глупой лёгочной болезни
один и тот же узнаваемый симптом!

Утрата, да – на стекла дышит прошлым:
там глухо сыплет свежий снегопад.
А снег на свитере растянут и поношен.
А снег внутри... Утрата из утрат.

*
(Глебу Урядову)

Тишина, никуда не деться,
муха бьётся на свет к луне.
Этот дом и дома по соседству
засыпая засыпал снег.

Заходи, как будешь в Подольске –
двадцать первый, конечная. Здесь
тротуар, осторожно, скользкий.
Восемнадцать, сто пятая, шесть.

Тишина, только ватный город,
только тощий фонарный свет.
Осторожно, поднявши ворот,
по Подольску скользит поэт.

Нет звонка - да, зачем - открою.
Закипает вода на чай.
Тишина, подогнувши ворот,
ртутью катится по плечам.

*
(Даше к выздоровлению)

Но что-то древнее, печальное,
доступное одним седым,
взойдёт из боли, из отчаянья –
как из огня восходит дым:
не слёзы, не нектар, не патока –
оно внутри проступит как
угрюмая густая радуга
на гематомных облаках.
Поднимешь взгляд, запнёшься, встанешь, мол-
вишь так и так, послушай... но
поймёшь – оно неназываемо
и принято молчать о нём.
Твой дар непрошеный, открытие –
слепая сила, горький цвет:
забыто – вовремя забытое,
но ты живёшь, и боли нет.

Часть 2

ИЗ ЦИКЛА "Сослагательный опыт"

я бы мог
написать книгу прозы

но в детстве
я часто красил заборы

с тех пор моя кисть
постоянно
движется
вниз

ПОЭМА "ст. Новая жизнь"

Кстати, помню –
я ещё застал
электрички с деревянными лавками,
полные солнечной июльской пыли.

Мне пять.
Мы едем в такой электричке,
в руках у меня волшебная
бутылка с мириндой –
не хочу её пить –
хочу смотреть
на её небывалый цвет.
Нету таких нигде.

В электричках я до того не бывал.
Мы переехали из Луганска,
точнее из города Красный Луч –
сейчас ведь его уже нет,
он и частица и волна,
но никак не город.
И что в нём красного,
если весь он
был угольно-серым.

Приехали на жёлтой копейке –
катилась она по кривым дорогам,
подскавая то на камнях,
то на ямках.
Но по сторонам я не глядел –
двое суток видел один лишь
резиновый коврик,
два красивых камушка на нём,
да цветную жижу,
которая лилась из моего рта
всю дорогу –
так льются теперь стихи.

До 17 лет я боялся
тошноты –
самого этого чувства –
оно как вдохновение:
кажется, будто
я умираю
и охватывает какая-то паника,
нужно с ней что-то сделать...
но, если не умереть, а просто
бессвязно мычать, поднывать
этой боли, то
становится
гораздо
легче.

Но однажды
за всю дорогу
я поднял голову и
посмотрел в окно.
Мы проезжали
вдоль зеленющего луга –
такого зелёного,
что и глаза мои в тот момент
на всю жизнь стали зелёными,
хотя были всегда
угольно-серые
как у мамы и папы.
Мелко-мелко моросил дождь,
бледно мерцала радуга,
а на лугу паслись дивные звери.
И тогда я почти закричал
восторженным голосом
(а другого голоса я и не знал –
как сливожопые бушмены
не знают чувства вины) –
закричал я:
"Смотрите, какие олени!"
Их было семь
и они были разных расцветок –
пятнистые, пегие, белые.
Всё точно так и было,
но олени
оказались коровами.
Раньше коров я не видел.
Все дальнейшие годы моего детства
прошли среди коров,
но мне они были
зубрами, зебрами,
оленями и лосями.

Так вот электричка
с липкими твёрдыми лавками,
полная солнечной пыли,
окрашенной в рыжий
от светящейся бутылки с мириндой.
Здесь люди шуршат газетами,
смеются и пьют
из гранёных стаканов,
полдороги воняет коровами,
а чуть реже грибами
и лесными ягодами из котомок
голосистых тёток.
Никогда я не видел
таких ягод, этих цветов
я не знаю –
голубика, малина и,
о, земляника –
таким должен быть Красный луч,
пахучим и горько-сладким.

В моей ладони
оказываются
холодные монетки и я,
качаясь из стороны в сторону,
ударяясь о лавки локтями,
подхожу к одной такой тётке,
и тяну ей кулак
с монетами.
Похожая на памятник,
совсем не шатаясь –
потому как бёдра её в аккурат
с ширину вагонного прохода –
она протягивает мне
твёрдую как рыжий резиновый
мячик ладонь.
Раза с третьего
я попадаю в неё
всеми монетами, кроме одной
и получаю стакан красных ягод.
Одна монета упала
и всё ещё катится к выходу.
Догоняю её и подняв голову
вижу перед собой
вошедшего гармониста.

Он пахнет
коровами и у него
на глазах повязка –
угольно-серая,
он и сам весь угольно-серый, затёртый
и с чёрным мешочком.
Он играет на красной трёхрядке
и из моей ладони
в темноту слепого мешка
выскальзывает последняя жёлтая
копейка.

Так ведь оно и закончится:
будет тепло и грязно,
залито музыкой, слепо,
горько и сладко,
закрыто, оранжево – я
рассыплю остатки ягод,
забуду бутылку миринды,
но не забуду
ни цвета, ни запаха, ни
папу, ни маму, ни красный,
ни луч не забуду, ни жёлтый,
зелёный, ни дивных оленей.

Что ты хочешь слепой гармонист?
Играй, я тебя не боюсь.