На еловых лапах поблёскивает снежок...

На еловых лапах поблёскивает снежок,
Истерит дитя, захлёбываясь до кашля собственным криком.
И стянуть бы дыру, коротенько иглой стежок
стеганув, да края поистёрлись - пора латать по-взрослому, а на прикорм,
на прокорм с утра нахохлившимся сизарям, воробьям
и сухарик пойдёт, ошпаренный кипяточком, трёхдневный мякиш.
Зашагаешь, снегом вечерним в свете фонарном падающим, пьян.
Жив, курилка: мелочью по карманам звякнешь,
подавая просящему встречному в рубище, твоему под стать
на кусок ли хлеба, таблетку - обухом по голове, тело ломающую о колено.
Может в руках господних тебе предстоит ещё стать,
чем-то большим, чем под резцом папы Карло, пристрастно оглядывающего полено.

А почто ты жив - воспроси себя - да причтён к стадам
неисчисленным обезличенных  потребителей, богоизбранных
покупателей? А нужда в тебе - доколь, грош отдав,
не пойдёшь в расход телевизорных,
беспросветных - пластинкой заезженною - хвалеб
мутотени, означенной главной надобой
нашей жизни и бысть всем - насущный хлеб,
кем - не знаю - вменённый надолго.
Так и ступишь, не думая,  ведомый из мрака на божий свет;
просветлённый, пребудешь в деле любом - дока, ас и мастер,
как прослаломит тетралезвийный по щеке "Gillette",
супердышащий внук иль правнук обрящет памперс.

Берегись: вечерняя вдоль домов ходьба
самой первой строкой - дрожжевой затравкой - беременна;
а не то - двустишием, а не то - такая пойдёт городьба,
что не жаль ни трудов, ни времени -
самого себя на голову превзойти,
опалить о звезду все брови свои с ресницами;
ликовать, надеяться и на том пути,
ни подмостков не чуя, ни зрителей,
ни софитов, бьющих в лицо, ни кулис,-
полных крахом, провалом, сплошной ледяною тишью,
напрягая слух, ждать и снова ждать, как голодный, матёрый лис,
чтоб расслышать строфу, крадущуюся под снегом метровым мышью.