Поэма о старом летчике

    (Марк Львович)



 Я верю солдату, который молчит,

 Запомнил: по "скорой" в больнице

 Лежал в коридоре соседом старик

 С ногой, переломом "на спицах"...


 Щадят тротуары... Упал в гололед.

 В "убойной" нет мест в хирургии.

 Циничный смешок: "Головою вперед!

 На клизму везем  -  не в могилу".


 Я, хочешь - не хочешь, на деда глядел:

 Из "прежних", могучий, костистый,

 Казалось, среди обессмысленных дел

 Он знает один  -  скрытый  - смысл.


 Тут женщины голос вернул в мир меня:

 "Марк Львович..." Стоит с раскладушкой...

 Дошло  -  представляет мне дочь старика

 Седая, сама, как старушка.


 Ответил ей. Дед же хранил тишину,

 На дочь посмотрел с видом праздным  -

 Ухаживать в ночь допустили к нему;

 Как, с кем сговорилась  -  не важно.


 Сестер не хватает, а те, кто есть, злы...

 Чуть лучше  -  на время, за деньги:

 Нехватка, в две смены, оклады малы,

 А платит за все население.


 И Люда пробилась на "вахту", к отцу

 (Хирурги, те руки набили),

 Но в наших больницах, что им не к лицу,

 Уход  п о с л е  сводит в могилу.


 А, впрочем, хирургу хирург  -  не чета:

 Поток тел из спальных районов  -

 Безумные, пьянь, без жилья, "наркота"...

 Бездушными сделали многих.


 Сегодня больница дежурит в ночи,

 Приемный покой полон боли,

 С каталки у лифта парнишка кричит

 И просит его обезболить.


 Меня навестили и все привезли,

 Мне легче  -  смотрю на соседей:

 Людмила хлопочет. Безмолвен старик  -

 Марк Львович на этом ли свете?..


 "Отец -  девятнадцатого, как дитя,

 Но памятью прошлого точен...", -

 Сказала, как будто вопрос мой прочла,

 Молчанья его "переводчик".


 Я вмиг покраснел точно тать на свету  -

 Был мой интерес не безгрешен:

 Как дед этот мощный прошел сквозь войну  -

 Партийный актив, бронь, из СМЕРШа?..


 На тридцать девятый, когда  н а ч а л о с ь,

 Ему было двадцать, чуть больше  -

 Его одногодки разили врагов

 В Финляндии, Балтии, Польше...


 Война так устроена, хоть и прошла  -

 Осколки стальные ржавеют,

 Но боль и обида скребутся в сердцах

 Пришедших за ней поколений.


 Война к светлым чувствам прибавила муть,

 Вражду, недостойные мысли:

 Мол, "те" все погибли, а "эти" живут...

 Оставили "мины" фашисты...


 и будто устав от чего-то в душе,

 Людмила, присев, продолжала:

 "Марк Львович инструктором был на войне

 По летному - в школе - составу".


 Тот ожил вдруг, зло посмотрел на нее,

 На лоб крупный тень набежала  -

 Взгляд выдал такое б е з м е р н о е, что

 На миг стало воздуха мало.


 Из ступора вывел все тот же старик,

 Рукой показав нам на "утку",

 Он разом потух, головою поник,

 Другой человек  -  за минуту.


 Мне стало неловко... Хотя в чем вина?

 Мой прадед с родней пали. Помним...

 Старик, между тем, судно дочке отдав,

 Сказал отрешенно: "Как бомба..."


 К смешному от страшного, верно, лишь шаг,

 Словами  - комично и пошло.

 Словесность изящная взвыла в кустах,

 А было сравнение точным...


 Как надо насквозь пропитаться войной,

 Чтоб триплекс, прицел, панорама,..

 Кому - что... Единственным стало окном

 В жизнь мирную для ветеранов?!


 Старик не продолжил  -  пусть дочь говорит

 (Похоже, что  т а к  не впервые),

 А он  -  в "И-16". Ведущим. Подбит!

 Ведомый исчез. Трасса  -  в спину...


 Во мне собеседника Люда нашла,

 Сказать: "благодарного" - мало,

 Историк  -  по "корочкам", в жизни - "пиджак",

 Я жаждал свидетельств, деталей.

 
 "Отец над столицею начал войну..."

 "Шестой истребительный корпус?"

 "Да, верно... Бомбить не давал он Москву

 Второму воздушному флоту..."


 "Тузы" Кессельринга стремились вперед -

 В ночь двадцать второго июля,

 Две сотни немецких машин на восток

 Порядки свои развернули..."


 "Командовал корпусом Климов тогда?", -

 Я, вспомнив, спросил Люду тихо.

 "И в небе московском был первый таран -

 Сбил "Хенкель" винтом Талалихин..."


 Марк Львович дал знак, чтоб подняли его

 На куцых больничных подушках;

 "Григорьев и Катрич, Гошко, Титенков...", -

 Назвал он геройские души.


 Дед этим как будто молитву творил  -

 Бубнил монотонно и глухо...

 А слышалось: "Помним, Ие-ру-салим!",

 Как эхо гонимой культуры...


 "...и Павел Мазепин", - старик вновь умолк;

 "Ему Орден Ленина дали.

 Не знаю, каким был по номеру полк.

 Григорьеву...", - дочь продолжала.


 "А утром еще триста "Хенкелей шло,

 Конвой - "мессершмидты" и "фоки",

 Ударила в небо по ним ПВО

 И "Илы" ушли на охоту..."


 "Марк Львович ведущим был месяц в боях!

 Ведомый - на первом заданьи,

 Но смелый мальчишка - гнал собственный страх,

 Шутил: "Мне ведущий - как знамя..."


 Поймав в каруселях лучей самолет,

 Лупили зенитки, "максимы",

 А чуть в стороне, у армады краев,

 Сражались с прикрытием "Илы".


 Пораньше старались врага задержать,

 На подступах к нашей столице,

 Но ассами тот оборону ломал

 И звеньям давал просочиться.


 Так в ночь двадцать третьего битва зажглась

 Над самой Москвой в поднебесье,

 Червона сплелась здесь с трефовою масть,

 Страсть к славе сошлась с жаждой мести!


 Там "Хе-111" встретил старик,

 Стрелял в бензобаки и крылья,

 Бил близко от цели, на то и "ночник",

 Без шансов чтоб,.. смерть, если - мимо.


 Два "мессера" в желтой раскраске, в крестах,

 Слетели, как коршуны, сверху  -

 Скребло по железу, вонял плексиглас

 И капала кровь на сиденье.


 Рванул вверх предельно. Ведомого нет.

 В кабину влетел стылый ветер.

 И сразу же - вбок заложил пируэт

 (У немцев в боях заприметил).


 Решил: будь, что будет, машину беречь,

 Тянул из последних - на "взлетку",

 Осколки, снаряды, шрапнель и картечь...

 А в центре  -  наш летчик упертый.


 Полуторку с красным крестом различал,

 Пожарный расчет, "эмку" штаба;
 
 Подумалось: "Я дотянул... Не упал...

 Забот  -  похоронной команде".


 За лето разбили второй летный флот

 И план - сжечь столицу - сорвали,

 А в небе Москвы это был поворот  -

 Т а к и х  штурмов больше не знали.


 А в августе наши... бомбили Берлин!

 Люфтваффе, скрипя, подтвердило.

 И встал под Москвой Хайнца танковый клин,

 И "двойку" мы тоже бомбили!.."


 "Вот так, как-то...", - Люда прервала рассказ,

 Больничные окна темнели;

 Мы так увлеклись  - пролетел тихий час,

 Настал процедур час  -  вечерних.


 Помог я Людмиле отца отвезти

 На кресле к сестре, в процедурный,

 Там, в никель одеты, блестели столы

 И мыл руки доктор дежурный.


 Воткнули по капельнице перед сном,

 Контроль ЭКГ, "димедрольчик",

 От боли и... совести - лучший укол,

 Российским врачам так спокойней...


 Людмила, как тень, в изголовье отца

 Затихла. Я "плыл" от укола;

 Рассказ был хорош, но рассказ без конца -

 Не лучшая памяти школа.


 "Марк Львович тогда посадил самолет", -

 Услышал Людмилы я голос -

 "И то был последний военный полет,

 И жизнь разделилась: до  -  после..."


 "У "Фридриха", - вспомнил, - "был боезапас

 Серьезный: "эм-гэ-эф-эф", пушка..."

 "Как сито", - ответила - "был фюзеляж,

 А летняя форма  -  в лоскутья...


 Полгода отец (вот, издевка войны)

 Висел "самолетиком" в гипсе!

 Терпел и высокое небо страны

 Очистить мечтал от фашистов..."


 ...Слепили, что жило и верило в жизнь

 Хирурги "железной" закваски,

 Но раны не в небо тянули, а вниз,

 Где в гумосе плавятся массы.


 Комиссии вывод был краток и строг:

 "Не годен в военное время".

 Прощай, истребитель, два месяца - срок

 Огромный - в боях и без смены.


 "Отец мой писал, не считал сколько раз,

 "Японская" зрела по-новой  -

 Добился: в Хабаровск направили, в ШКАС,

 Для авиатехников школу.


 Зубрили мальчишки с девчонками там,

 "Стрелки летных войск"  -  по итогам,

 Матчасть самолетов; страдали войска

 От сбоев, аварий, поломок.


 Марк Львович в почете был между ребят:

 "Оттуда", в нашивках, наградах;

 Жалел их - на верную смерть из-за парт,

 Что техники! те же солдаты...


 Но ШКАС - суррогат, рвался летчик назад

 В Тюмень, где воздушные силы

 Спецшколу открыли. Там летный состав

 Осваивал новые "Илы".


 Марк Львович инструктором летчиков стал  -

 Учил не бояться "крестовых"

 И, как "Отче наш" в тех курсантов вбивал:

 Шанс жизни  -  "ведущий-ведомый"!..


 ...Два месяца, позже - четыре и - все:

 Взлет, строй, бой, посадка и... гибель,

 А если подбил да готов вновь - ещё,

 Ты - воин, курсант, победитель!


 И вновь полетел журавлиный тот клин,

 Что в песне навечно остался,

 И так выходило:  о н  их проводил

 Под небо. Под трассы. К той стае...


 И вдруг я прочел горький взгляд старика,

 Тот взгляд, где  б е з м е р н о е  горе,

 Как если бы дочка его предала,

 Вот этим... "инструктором в школе".


 И понял, зачем он о бомбе сказал

 Тогда неуместную фразу,

 И образ, как будто все в жизни познал,

 И смертного просто ждет часа.


 При слове "инспектор" подкатывал ком,

 Стеснял, заставлял возвращаться

 В ночную Москву, под зенитным огнем
 
 К мальчишке, с кем вместе сражался.


 Расстрелянный, тот не сумел дать в эфир

 Ни звука, ни слова, ни вздоха;

 И вроде все - так: отомстил командир,

 И... выжил, но сердцу  т а к  п л о х о...


            Михаил Стальберг (Фадеев)
            26 ноября 2020 года
            из цикла "Русский морок"