Набоков. Приглашение на казнь. Заметки

ПРИГЛАШЕНИЕ НА КАЗНЬ – ЗАМЕТКИ

Роман Набокова «Приглашение на казнь» сложный для чтения и понимания. Но это, как мне кажется, – скорее всего только для излишне профессиональных критиков или для далеко неумных читателей, умудряющихся о «Лолите» написать, что «у Набокова еще в школе прочитала только "Лолиту", роман вызвал чувство гадливости, может, от того, что история моей подруги была во многом схожа с историей Лолиты». Ну что тут еще добавить…
А вот литературные критики, с ними я сталкиваюсь не первый раз, изголяясь друг перед другом, пытаясь написать такое понимание о «Приглашении на казнь», что понимание как раз и пропадает. Для примера приведу слова некоторых критиков: «Книга - «жанр антиутопии....
       Или – «роман «Приглашение на казнь» имеет чрезвычайно широкий веер интерпретаций. … воплощение власти иррациональной логики галлюцинаций и сна героя,  «метафизика небытия»,  особый шифр гностического текста, в котором происходит перекодировка теологической модели в поэтическую,  роман как гностический и гносеологический текст, цепь образов и арабесок - (уф! как такое придумать можно...)... философская сатира на тоталитарное общество, отрицающее личность...идеологическая пародия, художественная антиутопия, сюрреалистическое воспроизведение жизни, разоблачающее языковую тюремность...Набоков выбирает новую художественную стратегию и интенциональность...палимпсест, то есть такой текст, который написан поверх текстов-предшественников...

Я бы еще мог цитировать разных критиков, но чем больше читаешь такого, тем более понимаешь, что нормальному читателю все эти заумные фразы и сравнения просто не понятны, да и чем сложнее конструкция такого «анализа», то тем дальше он от истинного понимания романа.
Естественно, это только личное мнение. Без претензий на некую окончательную истину или на спор и критику критиков.
Набоков – удивительный писатель, отличающийся от большинства собратьев по перу. В чем его отличие – скажу позже. Читать Набокова – это всегда эстетическое удовольствие для грамотного читателя. Вообще книги, которые меня заинтересовали, я читаю в несколько этапов. Первый раз – проглатывая содержание, не делая больших перерывов, чтобы получить общее впечатление, чтобы в мозгах родилось первичное понимание текста и также первичное понимание идеи автора. После первого прочтения через некоторое время снова возвращаюсь к книге, и тогда уже читаю не спеша, наслаждаясь мастерством и талантом автора.
«Приглашение на казнь» имеет свой сюжет, его даже и не пытаюсь пересказывать, уверен, что для тех, кто решится прочитать эти скромные потуги на мнение о романе, он известен.
Набоков – именитый, потрясающий писатель (не очень литературное выражение, но тот, кто влюблен в прозу Набокова, со мной согласится). Богатейший русский язык дореволюционного интеллектуала, отдельные слова вообще в современном языке не используются, и мне оставалось лишь внимать им, рассчитывая на собственное воображение. Глубочайшие знания, ассоциативное мышление. И сейчас, перечитывая повторно роман, постоянно встречаю в тексте удивительные, рождающие эмоции восхищения и читательской радости, слова и выражения.
Например, как описывает первое впечатление Цинцинната при появлении в камере директора тюрьмы.
«…без любви выбранное лицо…» - как это замечательно звучит.
«в коридоре на стене дремала тень Родиона…». Родион – тюремщик Цинцинната.
Таких выражений, изобретательно придуманных Набоковым, вы встретите множество на страницах романа.
В работах критиков упоминается термин "гносеологическая гнусность», это страшнейшее из преступлений, в совершении которого обвиняется Цинциннат, и за что ему собираются отрубить голову. Содержание этого выражения в принципе остается в тайне, но это абсолютно неважно для понимания романа.
Читатель может как угодно обьяснять этот термин (у меня «гносеология» ассоциируется с познанием, и оказывается действительно: Гносеология, или учение о познании — это раздел философии, изучающий возможности познания мира человеком, структуру познавательной деятельности, формы знания в его отношении к действительности, критерии истинности и достоверности знания, его природу и границы).
Получается, что деяние и преступление Цинцинната заключается в том, что он мог видеть и познавать глубже и больше тех героев-кукол, изображенных в романе?
Но Набоков на мир смотрит изнутри, из Личности Человека. Т.е. Мир – это созданная в его сознании только картина Мира, а поскольку в сознании мысли и образы меняются постоянно, порой мгновенно, порождая сотни, и сотни картин этого Мира опять же внутри Человека, то понятно, что Мир снаружи – это только иллюзия наших мысленных образов.
Набоков вообще в этом романе мастерски изощрается в изображении как внутреннего мира Цинцинната, так и окружающего его действительности. Множество ассоциативных образов, удивительных сравнений, мысль и воображение Набокова создают мир, который можно совершенно по-разному воспринимать и интерпретировать читателю. Это и суд, и адвокат, которые зачитывают приговор Цинциннату шепотом, и танцующий с Цинциннатом в камере тюремщик Родион. Но если вы вспомните роман, то картина этого танца – обморок Цинцинната, т.е. Цинциннат танцует не в обьективном мире, а только в сознании, и он с сожалением выходя из состояния танца с Родионом, сожалеет, что «так кратко было дружеское пожатие обморока».
Кстати, эти авторские уточнения позволяют понять, что и как изображал Набоков в книге. Они не сразу заметны в тексте, теряясь в общем содержании. Поэтому некоторые критики говорят о галлюцинациях Цинцинната, когда он то свободно выходит за пределы тюрьмы, то видит Марфиньку, жену, явившеюся к нему на свидание с отцом, любовником и прочей публикой. Некторые воспринимали эту часть текста как часть реальной жизни Цинцинната в тюрьме, но это абсолютно не так, не такой, как мне кажется, была задумка Набокова. То, что Набоков не простой для понимания писатель, с этим утверждением, надеюсь, согласится каждый, кто знаком с его творчеством.
Изящно и талантливо обдуманный сюжет, даже появление в соседней камере Пьера, заявляющего Цинциннату, что он также будет обезглавлен, и возможно в один и тот же день они вместе взойдут на эшафот (о, какой изуверский намек, зная, что Пьер – это и есть палач, который поселен в соседнюю камеру для установления общения с Цинциннатом и дружбы, такой вот интересный план местных экзекуторов), так что они должны подружиться.
Гротеск – да, наверное, это слово подходит для характеристики происходящего в «Приглашении на казнь», как и слова «сарказм, ирония», но в то же время не форма привлекает Набокова. Его взгляд глубже и трагичнее…
Фантазии Набокова не истощимы. Почти на каждой страничке вы найдете выражения, отражающие изменчивость и непостоянность окружающего мира. Эти выражения, художественные находки Набокова-художника делают этот мир осязаемым и в то же время пластичным, как сон, в котором переплетаются диковинные и несуществующие образы.
Вот «в коридоре на стене дремала тень Родиона (тюремщика), сгорбившись на теневом табуре, и лишь мельком, с краю стены, вспыхнуло несколько рыжих волосков».
Эту тему теней реальности Набоков развивает и дальше, образ очень удачный, почему бы его не использовать и дальше. Цинциннат в раздумьях о фотографиях, которые он просмотрел в принесенных Библиотекарем журналах, рассуждает сам с собой, что может мир не такой, как мы его воспринимаем в снимках, «на самом деле вовсе не был столь изгибист, влажен и скор».
И Цинциннат вспоминает, как в детстве, в поездке, «отбившись от прочих, - а может быть, мне это приснилось, - я попал знойным полднем в сонный городок, до того сонный, что, когда человек, дремавший на завалинке под яркой беленой стеной, наконец встал, его синяя тень на стене не сразу за ним последловала…»
Мир в творчестве Набокова – не некая константа, стабильная и понятная. По-моему, это очень важно для понимания эстетического мировоззрения Набокова. Без этого понимания вообще такую книгу, как «Приглашение на казнь», я бы не рекомендовал читателю. Это будет напоминать попытку ученика средней школы читать учебник по высшей математике. Вот, вроде те же самые цифры, дроби, вроде понятно – и в то же время абсолютно непонятно. И тогда в личной интерпретации такого ученика высшая математика начнет обрастать образами, обьяснениями, ничего общего с этой математикой не имеющими. Так и происходит, как мне показалось, с различными литературными критиками, которые по-настоящему «не видят» Набокова.
К этой идее я вернусь чуть позже.
И говоря о романе и даже плавающих, меняющихся, казалось бы, даже болезненных видениях Цинцинната, вернусь к тексту. Они образно иллюстрируют то, что спрятано в мироощущении самого Набокова.
Директор тюрьмы Родриг Иванович, наряженный, «спина ватного сюртука была, как у кучеров, упитана ватой, широкая, плоско-жирная, парик лоснился, сдобное тесто подбородка было напудрено, точно калач», является к Цинциннату сообщить, что ему разрешено свидание с женой Марфинькой.
(Такое описание внешности директора – важное, подчеркивающее нереальность реальности).
Цинциннат, услышав о разрешении свидания, о котором он так мучительно думал и мечтал, в растерянности (как мне показалось) опустился на койку и сказал: «Да, это хорошо. Благодарю вас, кукла, кучер, крашенная сволочь… Простите, я немножко…». (Но потом понимаешь, что Цинциннат не сказал этой фразы, ее произнес внутри другой Цинциннат, как и множество Цинциннатов, живущих в Цинциннате.)
Тут, видимо, сознание Цинцинната уносит его из этого кукольно-циркового псевдореального мира в тот реальный для Цинцинната мир, в котором живет его воображение и чувства, в котором он живет сам, и этот, казалось бы, галлюционный мир для него и есть тот реальный и существующий.
«И тут стены камеры начали выгибаться и вдавливаться, как отражения в поколебленной воде; директор зазыблился, койка превратилась в лодку. Цинциннат схватился за край, чтобы не свалиться, но уключина осталась у него в руке, - и, по горло среди тысячи крапчатых цветов, он поплыл, запутался и начал тонуть. Шестами, баграми, засучив рукава, принялись в него тыкать, поддевать его и вытаскивать на берег. Вытащили.»
«Мы нервозны, как маленькая женщина, сказал с улыбкой тюремный врач, он же Родриг Иванович. – Дышите свободно. Есть можете все. Ночные поты бывают?»
То, что создает Набоков в «Приглашении на казнь», нельзя расчленять на отдельные эпизоды и пытаться придать этим эпизодам некий смысл. Набоков – чрезвычайно глубокий, уникальный в своем роде писатель, интеллектуал, с огромным багажом прочитанного и впитанного им в жизни. Накопленные пласты знаний и воспоминаний переплетаются в его сознании, создавая ассоциативные образы, для разгадки которых требуются интеллект читателя, понимание жизни и эстетических приоритетов Набокова. Его следует воспринимать целиком, как художественную картину. Ведь никому не придет в голову, рассматривая картину Микеланджело, Ван Эйка, Ван Гога и пр. сказать, что вот в этом углу картины часть ее связана с Евангелием, а вот там, там, в другом углу картины сюжет из Философии познания, или – Апокалипсис, или – Любовь. Абсолютный нонсенс.
Есть мнение, что прообразом Цинцинната был Чернышевский. Упоминается история из «Идиота», рассказанная Мышкиным о приговоренном к смерти узнике.
Есть и другие, возможно более близкие к пониманию романа, мнения.
Но всегда надо помнить, что писатель-художник не пишет произведение, думая о какой-нибудь конкретной идее. Замысел романа рождается в мозгу, обрастает образами и сюжетом, писатель живет в этом мире, пусть даже фантастическом, и в нем живут его герои.
Отдельные критики вспоминают Евангелия (имеется в виду сцена праздничного обеда в честь будущего казненного). Но, как мне кажется, меньше всего Набоков думал об Евангелиях, о судьбе Чернышевского.
Для Набокова не существует прописных истин, он далек от поиска Бога, также его совершенно не интересовали исторические события. То, что где-то с идеями Достоевского и пересекаются мысли Набокова, то скорее всего это случайность, вызванная богатым внутренним миром автора.
Даже, если еще раз вспомнить эпизод свидания Марфиньки с Цинциннатом, когда он видел с ней явившихся якобы тестя, братьев, любовника и др., то следует понимать, насколько глубоко чувствовал мир Цинциннат, и он видел этих посторонних людей в себе, понимая, что Марфинька явилась к нему с грузом своих личных чувств и ощущений, и они были связаны только с внутренними переживаниями и чувствами Марфиньки, она безразлична к судьбе Цинцинната. Вот именно это он и переживал, он видел Марфиньку насквозь, со всеми ее сопутствующими эмоциями, а возможно, что Цинциннат видел Мир обьемно и целиком.
И возможно с этим его видением мира заключается вина Цинцинната. Если вспомните, то он был «непрозрачный, непроницаемый» для других, и за это тот социум, который изображает Набоков в романе, не принимал и выталкивал Цинцинната. Т.е. «прозрачность», в понимании Набокова, можно отождествлять с примитивностью, ненастоящестью. Тут возможны разные интерпретации, просто Набоков автор, для которого чужды ясные и понятные формулировки, и подобные выражения.
В романе мне лично интересно все, потому что это не простенький детективчик, или прочая основная часть современной литературы, которая ничем не интересна, убивать время.
Интересна картинка, как Родион (тюремщик) пытался накормить в камере Цинцинната паука, как появилась большая и мохнатая бабочка, при виде которой Родион «заорал во всю глотку, топчась на месте, боясь упустить, схватить не смея. Полотенце упало; пленница же повисла у Родиона на обшлаге, уцепившись всеми шестью липкими своими лапками.»
Набоков пишет: «Это была просто ночная бабочка, – но какая! – величиной с мужскую ладонь, с плотными, на седоватой подкладке, темно-коричневыми, местами будто пылью посыпанными крыльями, каждое из коих было посредине украшено круглым, стального отлива, пятном в виде ока. То вцепляясь, то отлипая членистыми, в мохнатых штанишках, лапками и медленно помавая приподнятыми лопастями крыльев, с исподу которых просвечивали те же пристальные пятна и волнистый узор на загнутых пепельных концах, бабочка точно ощупью поползла по рукаву, а Родион между тем, совсем обезумевший, отбрасывая от себя, отвергая собственную руку, причитывал: «Сыми! Сыми!» – и таращился.“
«…около койки, на железной ножке которой, совсем внизу, сидела она, спящая, распластав зрячие крылья в торжественном неуязвимом оцепенении, вот только жалко было мохнатой спины, где пушок в одном месте стерся, так что образовалась небольшая, блестящая, как орешек, плешь, – но громадные, темные крылья, с их пепельной опушкой и вечно отверстыми очами, были неприкосновенны, – верхние, слегка опущенные, находили на нижние, и в этом склонении было бы сонное безволие, если бы не слитная прямизна передних граней и совершенная симметрия всех расходящихся черт, – столь пленительная, что Цинциннат не удержался, кончиком пальца провел по седому ребру правого крыла у его основания, потом по ребру левого (нежная твердость! неподатливая нежность!), – но бабочка не проснулась, и он разогнулся – и, слегка вздохнув, отошел, – собирался опять сесть за стол, как вдруг заскрежетал ключ в замке и, визжа, гремя и скрипя по всем правилам тюремного контрапункта, отворилась дверь. Заглянул, а потом и весь вошел розовый м-сье Пьер, в своем охотничьем гороховом костюмчике, и за ним еще двое, в которых почти невозможно было узнать директора и адвоката: осунувшиеся, помертвевшие, одетые оба в серые рубахи, обутые в опорки, – без всякого грима, без подбивки и без париков, со слезящимися глазами, с проглядывающим сквозь откровенную рвань чахлым телом, – они оказались между собою схожи, и одинаково поворачивались одинаковые головки их на тощих шеях, головки бледно-плешивые, в шишках с пунктирной сизостью с боков и оттопыренными ушами.
Красиво подрумяненный м-сье Пьер поклонился, сдвинув лакированные голенища, и сказал смешным тонким голосом:
– Экипаж подан, пожалте.
– Куда? – спросил Цинциннат, действительно не сразу понявший, так был уверен, что непременно на рассвете.
– Куда, куда… – передразнил его м-сье Пьер, – известно куда. Чик-чик делать.»

Вот она пришла, последняя минута для Цинцинната, пришла через орущего Родиона и бабочку. Есть ли для Набокова связь во всех этих событиях, бабочках, искусственном пауке и клоунов в виде Пьера, Родиона, директора тюрьмы, да и всего остального? Несомненно, эта связь сосредоточена в сущности самого Цинцинната и в иллюзорности самого мира, его окружающего.
Даже паук оказывается состоял из круглого плюшевого тела, с дрыгающими пружинковыми ножками, и длинной, тянувшейся из середины спины, резинки, за конец которой его держал на весу Роман (адвокат, если помните), поводя рукой вверх и вниз, так что резинка то сокращалась, то вытягивалась, и паук ездил вверх и вниз по воздуху.
И все начало разрушаться (в сознании Цинцинната), стол треснул поперек, стул, на котором сидел мсье Пьер, издал жалобный звук, что-то поддалось, и мсье Пьер чуть не выронил часов. С потолка посыпалось. Трещина извилисто прошла по стене. Ненужная уже камера явным образом разрушалась.
И Цинцинат, чувствующий страх, страх, постыдный, напрасный…
И вот она, кульминация, казнь. Это блестяще описанная Набоковым сюреалистическая картина. Нет в ней реальности. Нет.
Пьер показывает Цинциннату, как лежать на плахе – «– почему такое сжатие мускулов, не нужно никакого напряжения. Совсем свободно. Руки, пожалуйста, убери… (давайте). Совсем свободно и считай вслух.
– До десяти, – сказал Цинциннат.
– Не понимаю, дружок? – как бы переспросил м-сье Пьер и тихо добавил, уже начиная стонать: – Отступите, господа, маленько.
– До десяти, – повторил Цинциннат, раскинув руки.
– Я еще ничего не делаю, – произнес м-сье Пьер с посторонним сиплым усилием, и уже побежала тень по доскам, когда громко и твердо Цинциннат стал считать: один Цинциннат считал, а другой Цинциннат уже перестал слушать удалявшийся звон ненужного счета – и с не испытанной дотоле ясностью, сперва даже болезненной по внезапности своего наплыва, но потом преисполнившей веселием все его естество, – подумал: «Зачем я тут? Отчего так лежу?» – и, задав себе этот простой вопрос, он отвечал тем, что привстал и осмотрелся.
Кругом было странное замешательство. Сквозь поясницу еще вращавшегося палача просвечивали перила. Скрюченный на ступеньке, блевал бледный библиотекарь. Зрители были совсем, совсем прозрачны, и уже никуда не годились, и все подавались куда-то, шарахаясь, – только задние нарисованные ряды оставались на месте. Цинциннат медленно спустился с помоста и пошел по зыбкому сору. Его догнал во много раз уменьшившийся Роман, он же Родриг.
– Что вы делаете! – хрипел он, прыгая. – Нельзя, нельзя! Это нечестно по отношению к нему, ко всем… Вернитесь, ложитесь, – ведь вы лежали, все было готово, все было кончено!
Цинциннат его отстранил, и тот, уныло крикнув, отбежал, уже думая только о собственном спасении.
Мало что оставалось от площади. Помост давно рухнул в облаке красноватой пыли. Последней промчалась в черной шали женщина, неся на руках маленького палача, как личинку. Свалившиеся деревья лежали плашмя, без всякого рельефа, а еще оставшиеся стоять, тоже плоские, с боковой тенью по стволу для иллюзии круглоты, едва держались ветвями за рвущиеся сетки неба. Все расползалось. Все падало. Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позлащенного гипса, картонные кирпичи, афиши; летела сухая мгла; и Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему.»

Мне пришлось процитировать заключительную страницу романа. Возникает ощущение, что Набоков, никогда не веровавший в Бога и загробную жизнь, словно наделил Цинцинната бессмертной душой. Скорее всего я ошибаюсь, и замысел Набокова совершенно в другом. Для Набокова, вероятно, понятие «бессмертие души» является очередной «трескучей фразой». Но оставим как есть. У каждого читателя свое право на интерпретации. Чем и замечателен этот роман.
Но теперь о главном, в чем заключается отличие язвительного, ироничного, интеллектуального Набокова от других писателей.
Почти все писатели смотрят на мир через призму самой жизни, они помещают своих героев в различные обстоятельства, условия, создают события и тогда их герои рефлексируют и говорят, и действуют в зависимости от этих условий жизни. Порой говорят «трескучие и банальные» фразы, ведут себя шаблонно и скучно, порой, как тот же Ремарк, насыщает жизнь героев талантливыми диалогами, погружает их в эту реальную жизнь со всеми ее печалями, справедливостью и несправедливостью. Но все-таки, замечу, они отталкиваются от реалий жизни, для них, даже таких талантливых как Ремарк, обьектом любого произведения является отношение «Жизнь, Чувства, Эмоции, Смерть». И взгляд такого автора на Человека идет через призму реальной жизни.
Набоков – это писатель совершенно другой эстетики. Для него, как уже говорил, не существует реальности, истории и Бога. Он сам о романе «Приглашение на казнь» писал: «…[Этот роман] я сочинил ровно четверть века тому назад, в Берлине, через пятнадцать приблизительно лет после бегства от большевицкой власти и как раз перед тем, как власть нацистская запустила свое гостеприимство на полную громкость. Вопрос, оказало ли на эту книгу влияние то обстоятельство, что для меня оба этих режима суть один и тот же серый и омерзительный фарс, должен занимать хорошего читателя так же мало, как он занимает меня.»
Так что же занимало Набокова, что для него было эстетической ценностью творчества?
Смею предположить, что главным в творчестве Набокова является Человек, со всей многогранностью его внутреннего мира, с множественными сомнениями, слабостью и сильными сторонами, с его многочисленным пересечением плоскостей его настроения, и это даже не подсознание, это похоже на Душу человеческой личности. И «непрозрачность, непроницаемость» у Набокова больше комплимент человеку (не самый удачный термин, но другого не подобрал), ведь именно эта сложнейшая Душа и привлекает настоящего Автора. Да и термин «Душа» возможно не самый удачный, подумалось сейчас, что со словом «душа» слишком много для Набокова связано религиозных ассоциаций, поэтому Набоков не употребляет это в достаточной мере избитое слово, потерявшее свой смысл от слишком частого употребления.
Итак – еще раз – в отличие от других писателей, без исключения, Набоков окружающий мир видит через призму Личности героя, изнутри, поэтому существующий окружающий мир зыбкий и изменчивый. Этот взгляд Набокова-художника отражает его художественные критерии и видение, его внутренние эстетические установки. Поэтому он недолюбливал большинство писателей. Язвительно и критически отзывался о большинстве современников-писателей. Возможно это была нередко форма выражения своего эстетического мировоззрения. Потому что точно также есть плоскости, где Набоков совпадает с великими писателями 19-20 века, хотя и подвергая их ироничной критике.
Кстати, тут повторюсь ранее написанным о Набокове, абсолютно согласен с ним, когда он высказывался о псевдописателе Пастернаке:» … обрушил одной метафорой, сказав о знаменитом романе и созданным с таким тщанием Америкой и Европой мифе о великом Докторе Живаго и его герое: «Мертваго навсегда». Это неуклюжая и глупая книга, мелодраматическая дрянь, фальшивая исторически, психологически и мистически, полная пошлейших приемчиков (совпадения, встречи, одинаковые ладанки»).
Для Набокова обьект творчества и художественная ценность заключается в соотношении «Я-Я-Я-Я…»
Это ярко проявилось в таких работах как «Лолита», «Плин». Эта же эстетическая концепция наиболее ярко нашла отражение в «Приглашении на казнь». Набокова абсолютно не интересует причина ареста и приговора Цинцинната. Возможно, что в выражение «гносеологическая гнусность» он вкладывал свое содержание. Но его глубочайшее ассоциативное мышление не раскрывается так просто.
Не следует забывать, что Набоков признанный энтомолог, собирал бабочек, систематизировал, его коллекция в Европе погибла, в США его коллекции есть в признанных научных центрах. Вы представляете себе занятие энтомологией, когда ученый под микроскопом разглядывает и описывает какие-то черточки, жилки-прожилки, глаза, пятнышки и т.п. на теле бабочки?
Вот также кропотливо, талантливо вживаясь в личность героев, Набоков расчленял, отслаивал мельчайшие эмоциональные, душевные порывы, колебания, оттенки и особенности тайных, даже мимолетних, мгновенных реакций внутренней Личности на свои же внутренние мысли и эмоции… Это мир Сам в Себе.
Понимание этого позволяет понимать прозу Набокова и великолепный роман «Приглашение на казнь».
Кажется, чтобы приблизиться к пониманию как критики, так и романа Набокова, напомню, что он сам писал:
«Кстати сказать, никогда не мог я понять, отчего всякая моя книга неизбежно вызывает у рецензентов желание лихорадочно отыскивать более или менее знаменитые имена, с тем чтобы предаться своей страсти все сопоставлять. За последние три десятилетия они запускали в меня – если перечислить лишь некоторые из этих безвредных снарядов – Гоголем, Толстоевским, Джойсом, Вольтером, Садом, Стендалем, Бальзаком, Байроном, Бирбомом, Прустом, Клейстом, Макаром Маринским, Мэри Маккарти, Мередитом, Сервантесом, Чарли Чаплином, баронессой Мурасаки, Пушкиным, Раскином, и даже Себастьяном Найтом. Только одного писателя никогда не упоминали в этой связи – а между тем он единственный, чье влияние на меня в период сочинения этой книги я должен с благодарностью признать; разумею меланхолического и чудаковатого умницу, острослова, кудесника, и просто обаятельного Пьера Делаланда, которого я выдумал.
«Приглашение на казнь» это скрипка, звучащая в пустом пространстве. Человек приземленный решит, что тут штукарство. Старики поспешат перейти от этой книги к провинциальным любовным романам и жизнеописаниям знаменитостей. Она не вызывает восторга у заседательницы дамского клуба. Люди зломыслящие увидят в Эммочке сестру Доллиньки, а ученики венского доктора-вудуведа будут хихикать над книгой в несусветном своем мирке общедоступного чувства вины и прогрессивного образования. Но как выразился автор «Трактата о тенях» в отношении другого светильника – я знаю (je connais) нескольких (quelques) читателей, которые вскочат со стула, ероша волосы.

Пожалуй, точнее, чем Набоков – не скажешь…