Рассказы о войне ветерана 513

                З Е М Л Я  Г У Д И Т

                Повесть

                Автор повести Олесь Гончар


  Олесь Гончар(1918-1995), полное имя — Александр Терентьевич Гончар —
украинский советский писатель, публицист и общественный деятель.
Участник Великой Отечественной войны.
Один из крупнейших представителей украинской художественной прозы
второй половины XX века. Академик АН Украины (1978).
Герой Социалистического Труда (1978). Герой Украины (2005 — посмертно).
Лауреат Ленинской (1964), двух Сталинских премий второй степени
(1948, 1949) и Государственной премии СССР (1982).

Продолжение 17 повести
Продолжение 16 — http://stihi.ru/2020/11/22/7856

  Ветер бил сухим снегом, резал глаза. Из боковых переулков свистели сквозняки. На перекрёстках снег яростно взвивался белыми смерчами. С разгону Борис налетел на какую-то женщину, чуть не сбил её с ног, а потом с бухты-барахты поздоровался с нею и побежал дальше, а она удивлённо смотрела ему вслед: кто бы это мог быть? Вроде бы незнакомый, а здоровается… А впрочем, молодые растут быстро: за какой-нибудь год так вырастет, что и не узнаешь, чей он. Растут, растут…

  На Гоголевской улице, возле сожжённого универмага, тесной кучкой стояли женщины, глядя куда-то через улицу, вверх. Борис поднял свой козырёк и застыл на месте: на фонарном столбе висел скрюченный мальчик-подросток.
За что он повешен? Кто он такой?
Борис ничего этого не знал. То, что он почувствовал в первую минуту, нельзя даже назвать страхом. Он просто забыл обо всём на свете, для него ничего не существовало, кроме одного: бумажки в боковом кармане рубахи. Только эта бумажка обрела вдруг ощутимую физическую тяжесть, и только её Борис ощущал на себе. Он инстинктивно прикрыл грудь рукой.

  Голова повешенного была обнажена, волосы припорошило снегом, и снег уже не таял. Простенький, замасленный пиджачок, на груди — фанерная табличка с надписью: «Партизан». На ногах у повешенного Борис увидел здоровенные армейские ботинки, которые, по всей вероятности, были ему не по размеру. А на лицо, не сохранившее ничего человеческого, он просто боялся смотреть.
Борис стоял и не отрывал взгляда от крепких, тяжеленных башмаков, от таблички, написанной от руки, но так старательно, словно она была отпечатана по трафарету. «У них уже, наверное, много таких табличек заготовлено. Вероятно, и на меня есть, и на Валентина», — подумал Борис, невольно прислушиваясь краем уха к голосам каких-то женщин, разговаривавших на базаре. Они говорили о том, что, быть может, этот парнишка вовсе и не партизан — какой из него партизан, — наверное, он просто возвращался домой после восьми, а его схватили и повесили. Даже похоронить не разрешают.
— Теперь они хозяева, что хотят, то и делают с нашими детьми…

  Гнев и решимость отомстить всё больше охватывали Бориса. Уважение к себе, Борьке, Серге, который стоит, не пугаясь, не удирая, хотя внутри у него всё дрожит от напряжения, переполняло юношу — бумажка с сообщением Советского информбюро лежит у него на груди, и все вокруг, кажется, знают о ней и видят её.
Борис заметил, как по тротуару приближается фигура полицая, мерзкая синяя фигура: полицай пронизывает его насквозь; глаза этого негодяя ползают по Борису, как медленные гусеницы по листве; одежда уже не прикрывает бумажку у Бориса на груди, её видят все, она как медаль. Полицай приближается. Борису хочется повернуться и дать дёру вниз, на Подол, бежать изо всех сил, но он говорит себе мысленно: «Стой! От них никуда не убежишь!..» И стоит. Опять ему хочется знать, сколько у них, проклятых, ещё заготовлено табличек на него, на его друзей, на весь народ. «Стой, будь что будет!»

  Полицай, оказывается, знакомый. Семён Коломойцев. Однажды летом возле городского кинотеатра подолянские хлопцы, в их числе и Валентин, решили хорошенько проучить Коломойцева за какие-то подленькие провинности перед товарищами. Они вывели его за театр, в тёмное место, и после краткого предисловия начали, как говорится, пересчитывать рёбра. Остановил их тогда Борис:
— Бросьте вы руки пачкать!
Он органически не переносил телесных расправ. Его от них тошнило.
Теперь Коломойцев, помня давнишнюю «услугу», встретил Бориса как приятеля:
— Привет, Серга! Что, пацана разглядываешь? Ох и затянули ж!
Коломойцев был в синей форменной фуражке, в такой же шинели с блестящими пуговицами.
— Когда это вам выдали новую форму? — спросил Серга со спокойствием, которого совсем не ждал от себя.
— Вчера привезли. Прямо из цейхгаузов. Это, говорят, их полиция носила до тридцать третьего года, а потом сняли. — Коломойцев говорил, как-то непривычно шамкая, будто рот был полон ваты.
— И всё это время лежали в цейхгаузах? — с подчёркнутым любопытством спросил Серга.
— Все время. Добротное сукно!
— И штаны тоже? — ещё спокойнее спросил Борис, неизвестно почему бледнея.
— И штаны. — Коломойцев отвернул широким жестом полу шинели, показывая синие, изрядно вытертые штаны.

  Борис внимательно осмотрел их.
— А что это у тебя на заду? Латка?
— Да вот залатано, — прошамкал Коломойцев. — Но под шинелью не видно, правда?
— Конечно.
— Тебе куда, Борис? — Коломойцев назвал его по имени, и Борису вдруг захотелось заехать полицаю в морду. — Ты в Корпусной? Там сегодня памятник Славы сваливают.
— То есть как — сваливают? — не понял сначала Борис.
— Да так просто: решили свалить. Пошли посмотрим…
— Нет, мне сюда, — показал Борис в противоположный конец сквера, туда, где стоял памятник Гоголю.
— Ты меня не бойся, Серга, — вдруг снизив голос, промолвил Коломойцев.
— А чего мне тебя бояться?
— Ну, как чего… Ты всё-таки был комсомольцем при Советах. Но не бойся, я не заявлю.
— Почему же ты не заявишь? — с неожиданной дерзостью выпалил Борис. — Заяви.
— Э, — погрозил пальцем Коломойцев. — Меня не возьмёшь за рупь пять, я не лыком шитый: а если Советы придут, тогда что? Вам, ей-богу, лучше, чем мне. Вам нечего бояться, а мне… хана!
— На других страх нагоняешь, а выходит, сам ты нас боишься?
Коломойцев промолчал.
— И верно, боюсь, — вздохнул он.
«Нужно будет его заманить куда-нибудь в тёмный угол», — подумал Серга и сказал:
— Ну, пока…
— Пока.

  Борис пошёл сквером, мимо памятника Гоголю. Простоволосый Гоголь смотрел, как живой, на фонарный столб, на тяжёлые ботинки парня, не достававшие до земли.
За памятником, в глубине сквера, Серга неожиданно увидел Лялю. Она стояла с каким-то незнакомым Борису человеком и разговаривала с ним, глядя на фонарь. Незнакомый — с портфелем под мышкой, с трубкой в зубах — изредка отвечал Ляле сдержанно, словно бы даже нехотя. Когда Борис приблизился к ним, незнакомец с нескрываемым неудовольствием посмотрел на него. Ляля, похоже, встревожилась.
— Ты уже был возле него, Борис? — Девушка кивнула на фонарь.
— Был.
— Не узнал, кто такой?
— Я на лицо не смотрел.
Незнакомец подал Ляле руку.
— Будь здорова…
— Познакомься, Борис, — обратилась Ляля к Серге. — Это… товарищ Сапига.

  Сапига взял протянутую Борисом руку, подержал её какой-то миг, будто взвешивал, и, неприязненно отпустив её, пошёл, не оглядываясь, мимо памятника. Ляля смотрела на бронзовый бюст Гоголя.
— Смотри, его плечи как будто вздрагивают, — сказала девушка.
Снег волнами набегал на памятник, бил о бронзу мелкими льдинками пороши.
— Ляля, ты ничего не знаешь! — тихо воскликнул Серга. — Если б ты только знала!
— Что такое? Девушка удивлённо смотрела на Бориса. Выражение его лица было таинственным. — Говори скорее!
— Отгадай…
— Неужели готово?
— Да, Ляля! — Серга оглянулся во все стороны. — Под Москвой фашистам дали по зубам! Ох и дали!

  Девушка схватила его под руку, потянула с собой вдоль сквера.
— Рассказывай! Неужели вы слышали Москву?
— Слышали. Правда, урывками, треска и шума много, наверное, другие станции забивают…
— Что ж там? Ну, поскорее же! — Ляля оглянулась. Сквер был безлюден, лишь по мостовой, стуча, как колодками, деревянными подошвами, шли на работу пленные.
— Освобождён Тихвин!
— Тихвин освобожден? — В глазах у Ляли запрыгали голубые искорки.
— Елец, Рогачев, Клин…
— И Клин! И Елец! — повторяла Ляля возбужденно, как будто хорошо знала эти города, хотя на самом деле некоторые из этих названий слыхала впервые.
— …Яхрома, — продолжал Борис, всё более распаляясь от гордости и счастья, что он первый сообщает девушке об этой Яхроме. — Солнечногорск!

  — И Солнечногорск? — Ляля заглядывала в глаза товарищу с благодарной нежностью.
— Е-пи-фань, — произносил Борис всё громче, как будто набираясь сил с каждым словом.
— Епифань, — взволнованно, с наслаждением повторила Ляля, сжимая локоть Бориса. Он выше поднял козырёк. — Как это здорово…
— Ливны, Дубна, Богородицк…
— Борька! — почти выкрикнула Ляля. — Ты знаешь, что это такое? Это же наступление! — Её глаза ещё сильнее засверкали. — Недаром мне снился Марко!.. Как будто весна, вокруг зелено, а он, в каске, в полушубке, спешит куда-то через Шевченковский парк в Харькове и всё зовёт, зовёт…
— Можно думать, что наступление продолжается уже длительное время, — вслух размышлял Борис. — Потому что в начале передачи упоминалось, что, мол, как известно, под Тулой разгромлена вторая бронетанковая армия Гудериана.
— Борис, всё это нужно было записать! — спохватилась Ляля. — И немедленно размножить!.. Как же ты не записал?

  Борис только сейчас вспомнил о бумажке, лежавшей у него на груди.
— Вот голова! — стукнул парень себя по лбу и засмеялся. — Ну и голова!
Он и не заметил, как все, что было записано в этой бумажке, он рассказал Ляле наизусть.
Вечером товарищи собрались у Ильевского на проводы. Завтра утром Серёжка отправляется в район, в знаменитый до войны совхоз «Жовтень», где жила его тётка. Сестра Люба пошла в совхоз две недели назад и до сих пор не вернулась. Мать беспокоилась: а что, если по дороге Любу схватили немцы?.. Серёжа должен был обо всём разузнать. Кроме того, ему надлежало выполнить и другое задание, о котором мама ничего не знала. На дворе уже лежали зарытые в снег, умело упакованные, переписанные разными почерками листовки с первыми сообщениями Совинформбюро. Серёжа должен был распространить их на селе.

                Продолжение повести следует.