оправдание послушницы

она не только искала
                Правду,
                но ей уже казалось,

что она
ее нашла:

её Правда
     осуществляла
              право других  на счастье.

*

мечта о счастье других
            придавала смысл

и жизни, и монашескому подвигу.
                Но,  скажу  более:
любовь к ближнему,
(все все равно в какой форме: мистической ли,
 
кою ее выстрадали христиане, назвав любовью к богу,
                или в форме
метафизической, 
              какою
ее признают социалисты,
               "возлюбившие"
 все человечество),

в том её испытании не могла быть:
                ей незачем было любить,

ведь она
          жила
                одним изумлением перед белой радостью небытия,


о котором говорило только ее молчание.
И, если это вольное  испытание,

и придет увенчать
               экстаз, 

то он будет беспредметен,
ослепительно – холоден -  бел.
Идея Спасения не могла быть  доступна ей:

ведь она не знала ни счастья,
                ни  очищающей
                силы страдания

познавшей сладости греха
                и небытия.

Зачем  искупление ребенку? 
Есть, правда, еще одна возможность
 
оправдания
             монахини:


может в  изысканном аскетизме
этой незаметной, слившейся
              с массой подвижниц,

следует видеть
лишь эстетизм

высшего порядка?
             Искание
исключительной, выше наслаждения и выше  понимания

истинной  Красоты?
В отблеске монашеских лиц

рядом с изумлением, застыли восторги,
купленные той самой гордыней -  волей,
                с которой,

как с началом всех человеческих зол,
они боролись за престол

Скоропослушницы?