Гений места

Наш филфаковский коридор главного корпуса был выстелен паркетом - чудесной угловатой ёлочкой, вощаными желтыми дощечками... Как подумаешь – мать честная, такая старина, такая архаика!.. Это был очень интеллигентный пол.
А мы топтали его, оставляя на поверхности следы безжалостных каблуков, мокрого снега и уличной пыли. Пол терпел, только скрипуче ворчал  иногда под стремительно  легкими юными ногами.
Филфак – это длиннющие списки по  русской и зарубежной литературе, это тома, тома, тома… И глаза слипаются, и голова падает прямо на разворот, и семинар, и коллоквиум на носу. И прочитать надо - кровь из носу.
В конце  коридора третьего этажа была тупиковая аудитория, в ней мы , первокурсники, сдавали экзамен по античной литературе, безбожно панически путая всех этих легендарных чудовищ, богов и героев, Гермесов с Агамемнонами, Патроклами,  Антиноями и Ясонами, Аристофана с Эсхилом и Еврипидом.
Античку читала нам Галочка Бакаева, обворожительная, как Одри Хёпберн,  в зеленом платье, спускавшаяся, как нам казалось, прямо с небес в наши простецкие палестины по понедельникам. Когда мы были уже на четвёртом курсе, она родила ребёнка и исчезла с горизонта, я встречала её иногда по вечерам, на несколько минут та заскакивала на кафедру к подругам; -  в мальчишечьей мохнатой шапке, присыпанная снежком,  совсем не по-лекционному, не трагедийно, а молодо и радостно кричала она кому-то в коридоре:  -Ты представляешь, встаёт на ножки!
А тогда, на страшном первом курсе, в этой тупиковой крошечной аудитории она была к нам воистину милосердна, потому что ушла, пока мы судорожно готовили свои билеты, – то ли поесть, то ли покурить. В результате за считанные мгновения были прочно воспроизведены все повороты сюжетов, правильно названы все герои, даже таинственная  "Батрахомиомахия" встала на своё место как прообраз литературы будущего европейского бурлеска.
Да, тогда мы были боязливы, скромны и робки, мы еще не позволяли себе курить на глухой лестнице главного корпуса, где были строго распределены места: на площадке над третьим этажом – преподавательская курилка, а наша – на галерке, под самой крышей. И непостижимо еще тогда было, что за перемену весьма демократично не один раз будут летать туда-обратно по просьбе зажигалки и спички, от нас – к ним и  назад, что ровный гул и всплески голосов и смеха, оживленная жестикуляция - совершенно одинаковы на первом пролете лестницы и на втором. В 10 минут перерыва нужно успеть многим обменяться друг с другом и тем, и тем.
Но я отвлеклась.
Из этой тупиковой аудитории был проход в совсем уж тупиковый кабинетик русской литературы, заставленный тяжелыми коричневыми шкафами с темными корешками драгоценных книг. Три стола, шесть стульев. Тут тоже можно было поработать, если библиотека набита под завязку.
Кабинетик был полон старорежимного академичного очарования. Здесь было уютно и тепло, замкнуто. Особенно в сгущающихся зимних сумерках, когда за высоким узким окном мело… Можно было вообразить, что и век не 20-ый на исходе, а в расцвете 19-ый, и ты – не оголодавшая  к вечеру современная девчонка, студентка, которой нужно скорее «добить» тяжелый томик гения и бежать в общежитие, потому что завтра, кроме коллоквиума по литературе, еще три пары, - а романтичная уездная барышня, курсистка.
В кабинете этом обитало удивительное существо, седая сухонькая девочка в вязаной кофточке, с  гимназическими косицами, уложенными на затылке корзинкой, она выдавала нам книги. И  этот персонаж - был уж точно не из 20 века.
Кабинет и маленькая старушка удивительно подходили друг другу. Она двигалась тишайше, неслышно, разговор – всегда вполголоса, книги и формулярные карточки опускались на стол беззвучно. - Манеры!
Невиданные, неведомые нам, громкоголосым и стремительным, аристократичные, исполненные мягкого достоинства и такта.
Случалось мне здесь засыпать над книгой. И она будила меня, принеся стакан горячего свежего чая и булочку из крошечного закутка за шкафами.
Эта белоголовая старенькая девочка с косичками была настоящий genius loci, добрый дух этого места.
Она очень нравилась мне.
Мы о ней ничего не знали. Но она казалась нам вечной, неизменной принадлежностью этих старинных стен, этих пахнущих пылью и еще чем-то потрясающе волнительным фолиантов. Иногда я встречала ее на улице, возле корпуса, в детском зимнем пальто с цигейковым воротником и круглой цигейковой же  меховой шапочке, у меня такая была когда-то, в пять лет. Большие голубые глаза за стеклами очков смотрели простодушно и наивно…
Мы звали ее Дюймовочка, Бог весть почему.
Я ничего не знаю о ее судьбе. Но почему-то иногда вспоминаю. Кто она была? Сколько ей было лет? И почему  продолжала служить?
Думаю, она была одинока, и в этом беззаветном служении была вся ее жизнь.
Служении русской литературе, как бы пафосно это ни звучало.
И нам, молодым, живущим радостно и взахлеб, далеким от манер и академизма.
Теперь время моё уже не летит так, оно замедлило свой бег, и из глубин памяти выбрасывает, как из морских глубин, лица, запахи, косой переломленный луч на аудиторной стене… Зачем, я пока еще не могу угадать.