Рассказы о войне ветерана 500

                З Е М Л Я  Г У Д И Т

                Повесть

                Автор повести Олесь Гончар


  Олесь Гончар(1918-1995), полное имя — Александр Терентьевич Гончар —
украинский советский писатель, публицист и общественный деятель.
Участник Великой Отечественной войны.
Один из крупнейших представителей украинской художественной прозы
второй половины XX века. Академик АН Украины (1978).
Герой Социалистического Труда (1978). Герой Украины (2005 — посмертно).
Лауреат Ленинской (1964), двух Сталинских премий второй степени
(1948, 1949) и Государственной премии СССР (1982).

Продолжение 14 повести
Продолжение 13 — http://stihi.ru/2020/11/19/9517

  Почти каждую ночь в доме Убийвовков ночевал кто-нибудь из пробиравшихся к фронту. Хотя и было распоряжение сотенного (теперь кварталы были разбиты на сотни) не пускать без его разрешения ночлежников, но на это не обращали внимания. Однажды попросилась к ним на ночлег неразговорчивая пышная молодица с санками, в которых сидели, зарывшись в лохмотья, двое детей. Сзади саночки подталкивала, мелко ступая, бабуся в ватных штанах. Уже во дворе, увидев дым над трубой и радуясь ночлегу, дети весело подгоняли мать, а она тянула молча, налегая грудью на лямку, сделанную из солдатской обмотки.
Вечером за чаем бабуся оживлённо рассказывала о харьковских делах, а молодица всё время сидела задумчиво, не проронив ни слова.
— Какой Харьков был шумный и звонкий, а теперь замёрз, замёрз, голодает, — жаловалась бабуся. — А что уж на Холодной горе в лагерях делается — не передать. Каждый день машинами вывозят замёрзших пленных. А однажды погнали их на станцию грузить снаряды для фронта. Так они и снаряды и себя с ними вместе взорвали — не захотели смерть братьям посылать!.. А на Сумской, — мамочки родные, — полные подвалы мертвецов… И не вывозят никуда. Эпидемия начнётся весной.
— До весны всякое ещё может быть, — неожиданно заговорила молодица хриплым голосом.
— Конечно, — согласилась бабуся, — не вечно же им здесь быть, если все люди против!
Этот разговор почему-то особенно врезался в память Ляли. «Когда все люди против! Против!» — долго повторяла она в ту бессонную тревожную ночь.

  На следующий день Ляля снова была у Ильевского. Она застала его за необычным занятием: Серёжка занимался гимнастикой, выжимая одной рукой стул. Раньше хотя он и числился членом общества «Спартак», но спортом не слишком увлекался, потому что на футбольном поле его, маленького, всегда подминали под ноги. Тем более удивил он Лялю своими упражнениями теперь, когда изо дня в день с продуктами становилось всё труднее. От частого недоедания уши у парня стали прозрачными, аж светились, да и он сам весь словно просвечивался, как хрупкое прозрачное ухо.
— Что это тебя вдруг на спорт потянуло? — заинтересовалась Ляля, с чувством сожаления оглядывая Серёжку. Белое лицо его с тонкими красивыми чертами было сейчас бледно-розовым.
— У меня свой расчёт, Ляля.
— Какие ещё у тебя расчеты?! — не без иронии спросила девушка, зная поразительную непрактичность Серёжки.
— Видишь, Ляля, из всех наших я, кажется, наименее сильный… Физически, конечно, — поправился он с достоинством, заставив Лялю улыбнуться. — А я хочу быть сильным во всех отношениях. Потому что нам, очевидно, всяко придётся. Возможно, где-нибудь и врукопашную… Котовский, между прочим, в смертной камере занимался спортом.
— Спорт спортом, а на работу уже ходил?
— Ходил.
— И что?
— Выгнали.

  Лёня Пузанов, который быстро завёл себе друзей среди шоферов, устроил Серёжку «механиком» в немецкий гараж. Совершенно не разбираясь в машинах, Серёжка пролежал полдня под машиной, сначала откручивая ключом первую попавшуюся гайку, а потом снова закручивая её. «Механика» быстро раскусили, однако выгнали довольно корректно.
— А ты откуда, Ляля?
— Просто бродила по городу, привыкала… Заходила на базар поворожить «на планетах»…
— Нашла коллег?.. Затрагивают твою астрономическую струнку?
— Так затрагивают, Серёжка, что хочется подойти и дать пощёчину такому типу на весь базар. Ну, взял бы себе замусоленные карты или морскую свинку, а то, главное, планеты сюда приплетает, — сердито проговорила Ляля.

  Она терпеть не могла этих тёмных гадалок, опошлявших самое слово «планета», которое было для неё научным термином, полным своеобразной красоты и очарования.
— Вообще в последнее время — ты заметила? — расплодилась тьма всяких гадалок в юбках и в штанах, — невесело говорил Серёжка. — Астрологи появились, всякие спириты даже… не хватает только алхимиков… Ты помнишь Мусю Львовскую из девятого «А»?
— Ну?
— Сестра говорит, что Муся тоже принялась вертеть по ночам блюдечко… Вызывает духов и просит у них совета.
— Может, и себе попробовать?
— А что? Бери блюдечко — и за работу.
— И смех и горе, — после паузы промолвила Ляля. — Каждый как может ищет выхода из этого ада… И это наша затейница Муся…
— Она вопрошала дух Пушкина, долго ли ещё продержатся оккупанты.
— Что ж он ответил ей?
— Говорит, что Александр Сергеевич ответил какой-то шуткой. Довольно неприличной.

  Оба засмеялись.
— Пушкин и на том свете не может угомониться, — промолвила девушка. — Нет-нет да и выкинет какой-нибудь фокус.
— Можно представить, до чего ему осточертели эти спириты, — вздохнул Серёжка. — Как всё-таки легко у нас дышалось, Ляля… Всё время будто озоном атмосфера была насыщена. А теперь иногда станет так душно… так душно, что поднялся бы посреди ночи и пошёл хоть глоток этой свежести искать… Хоть разок вдохнуть!
— Тебе, вижу, снова хочется пуститься в свои странствия?
— Иногда, кажется, совсем удаётся убедить себя, Ляля, что не нужно, что мы должны здесь оставаться, а потом… снова хочется! — Серёжка задумался и почти со злостью прочёл:

Пойду я, гонимый, пойду я, осмеянный,
Не в силах забыть ничего всё равно,
Напрасно чужими ветрами овеянный,
Всё верный тому, во что верил давно.
— Хорошо, — усмехнулась девушка, — мы тебя пошлём, только не в дебри.
— А куда?
— Потом узнаешь. Попутешествуешь малость. Теперь вообще много людей путешествует. У нас вот ночевали люди из Харькова. Разговорились, конечно, про оккупантов. Одна, совсем уже старенькая, знаешь, как сказала? «Не вечно же им, — говорит, — быть… если все люди против…» Это мне очень понравилось! С такой искренней, непосредственной уверенностью произнесла она эти слова!.. Вообще мне кажется, Серёжка, что, несмотря на гнетущую тяжесть оккупации, люди наши не только не шарахнулись кто куда, а, наоборот, стали ещё более сплочёнными, ещё более честными друг с другом.

  Я, конечно, имею в виду не те ничтожные шкурнические элементы, которые повыползали сейчас из всех щелей, а настоящих людей, основную массу нашего народа. Выйди в город, прислушайся: всё клокочет!.. Немцы ходят среди людей, однако встречные словно пропускают их мимо, ускользают от них, не давая войти в самую гущу, в самую ткань жизни. Самое главное, что в сердце народа не угасает великая вера. Ты заметил, все живут, прислушиваясь к востоку: не гудит ли? Не приближается ли?
— Верно! Город полон надежд, — сказал Серёжка, глянув на девушку.— Вот это она и есть, та сила, Серёжка, которая умножает и наши с тобой силы! Обрати внимание, как, например, простые женщины относятся к бойцам других национальностей… Вот хотя бы история с Лёнькой… А сколько их таких? В каждом селе полтавские матери дают убежище если не одному, то нескольким окруженцам, есть среди них и русские, и белорусы, и узбеки, и грузины!.. Разве это не важно, Серёжка? Это очень важно!..

  Ильевский смотрел на возбуждённую Лялю, и тёмные глаза его сияли.
— А ты здорово это подметила: вера в народе не угасает. Не чувствуется у нас беспросветного мрака!
— Как во вселенной, в макрокосмосе: среди безграничной темноты — бесконечные солнца, солнца, солнца! Ну, пусть, может, я преувеличиваю, но ведь огни борьбы, молнии ненависти действительно раз за разом разрывают эту оккупационную ночь!..
— Ты уже заговорила, Ляля, как поэтесса… А впрочем, где борьба, там и поэзия; кажется, так всегда было…

                Продолжение повести следует.