7. Старый карбас. Это моя книга

   На стыке бескрайнего моря и узкой кромки берега, сразу под скалами, дремлет карбас. Старый, от усталости свернувшийся на бок, он теперь отлёживается. Гудит и свистит ветер, продувая когда-то просмолённые на совесть, морщинистые щели. Сильно сквозит, пробирая до дрожи, ссадит его натруженное дощатое тело. Пахнет просолёными канатами. Корма обросла замшелой бородой, обвешенной ракушками, запутавшимися в тине камнями, щепой и всяким прибрежным мусором. Бывалый моряк, карбас по привычке сторожит уже пришедшее в негодность имущество. Застывшие накрепко узлы канатов, разбитые пол-литровые склянки, широкие, отшлифованные волнами и ветром, склизкие лавки-лавочки – свидетели его «Одиссеи». Брошенные сети воняют рыбой. Отслужившие свой срок вёсла, как натруженные крылья, легли рядом. Их не сдвинуть. Тяжёлые и потемневшие от вечно моросящих дождей вёсла, сохранившие запах пота и соли, уже без надобности. Крылья устали и не летят в дальние заморские страны, где всегда тепло и летают нарядные весёлые эльфы. Но где задорные паруса, которые меня туда отвезут? На какой странице, потерянной в памяти книги, осталась моя мечта... Я тоже хочу летать стрекозой в яркой пёстрой карусели. На высоком шесте под напором ветра надул щеки флюгер-колпак. Это он указывает путь, где всегда весело и на ветру кружатся мои подружки – легкокрылые воздушные бабочки.

   На мне платье на вырост, длинное, оно машется и путается под коленками. Выцветшая фланель совсем не похожа на весёлый и воздушный наряд. Ветер, раздувая юбку колоколом, толкает в спину и манит к обрыву. У меня тяжелые ботинки, и я никак не могу оторваться от земли. Только сейчас, наконец развязав неподдающиеся узлы на шнурках своей памяти, я летаю в разноцветных снах. Жутко и весело стоять на самом краю и глядеть вниз на барашистые, кудловатые волны. Они, бодаясь с берегом, стекают, скатываются с валунов, весело подзадоривая и тормоша их неподвижную серую сущность. Барашки здесь везде; на небе их ветряный поводырь живенько собрал, скомкав ватагу смешных серо-белых балек, и тут же разогнал, распушив их шелковистую взвесь. На земле они бледно, невыразительно блеют, сбившись в кучу, боятся подойти к обрыву и посмотреть на своих кучерявых морских собратьев – в небеса им взглянуть невдомёк. Они и не ведают, что есть другая жизнь, иные миры и представления…

   Сразу после отлива топко и вязко. Вонючая трясина хранит в себе немало чудес. Когда темно, запутавшись в водорослях барахтаются упавшие с ночного неба звёзды. Когда тихо и спокойно, оголившиеся валуны подставляют свои бока. И можно прыгать до тех пор, пока заиленная подошва не начнет скользить по их терпеливым окатам. Падая, снова и снова разбивать коленки, сплошь покрытые зелёными корочками чуть заживших ранок. В тёплый ветреный день по каменным спинам можно добраться до старого карбаса. Вычерпав с днища застоявшуюся воду, я сижу на широкой обшарпанной лавке и смотрю в далёкую даль. Просто так.

   Там другой мир. Там живут сказки. Однажды и у меня будет своя. Большой светлый дом, увитый плющом, высокие мозаичные окна. Цветущий сад с круглым фонтаном и заморскими павлинами, гуляющими по песчаным дорожкам. Они так похожи на Жар-птицу. Я не знала, что они истошно вопят, опасаясь своей красоты. Не знала, что это чудо само по себе уже великий грех и соблазн и что она желанная мишень для злобы; выбивая яблочко, пошлость и зависть гордятся своей исключительной меткостью. В тайне от всех они примеряют оперенье прекрасной птицы, пряча свое убожество за взятой взаймы чужой привлекательностью. Ряженые, да и только! Долг никто не собирается возвращать. Время не щадит красоту, она быстротечна. Вот и ходят павлины, боязливо озираясь по сторонам, с ободранными, бесхвостыми задами. Знать надо: нельзя быть лучше других!

   Во взрослых, однажды написанных стихах. ненадолго поселилась Жар-птица, промелькнула и улетела. Едкая зависть безжалостно ощипала волшебный наряд. Цветные перья заморская дива укрыла под густой серой вуалью. Только остались пыльные странички-перышки про серую птичку… Померкшие, лишенные надежды будни не терпят чудес…

   Уже став почти взрослой, я вышла с Дворцовой площади по-детски обиженной и разочарованной. Где моя сказка? Ни фонтана, ни павлинов, ни заморского сада с аленьким цветочком. Ничего нет. Только серый булыжник да надменный столб – напоминание о вечной гордыне. Дворец впечатляет и поражает своим торжественным достоинством.  Но в нём нет тепла, поэтому, наверно, его назвали Зимним. В таком я жить не хочу.

   Ветер бередит море, оно всё в цыпках, как мои, пахнувшие тиной похолодевшие руки. Нос покраснел. В ушах тонко свистит. Ветродуй гонит и гонит к берегу волну, норовившую замочить уже и так потяжелевшие от воды ботинки. Надо успеть проскакать по каменной россыпи до берега, вскарабкаться на скалу и, обдувая свежие ссадины на ладонях и коленках, посмотреть, как быстро прилив заливает узкую прибрежную полоску. Сверху заметно, как приосанился на полной воде карбас; важно покачивая веслами-крыльями, приглашает меня в неведомые дали. Завязший в илистой трясине якорь крепко держит его на привязи, как собаку. Я тогда не знала про Ассоль и просто до слёз смотрела вперёд: на всклоченные облака, заботливо прикрывающие небо, на кудреватые гребни волн, шипящие пеной у берега и норовившие добраться до крутого спуска. Куда там! Разгулявшийся ветер рвёт парусиновые облака. Кричат чайки, препираясь друг с другом. Мощь и простор. Вечное движение. Там, далеко на горизонте, всё сливается и кажется, что небо растворилось в море. Впереди монолитная, непробиваемая стена. Что там, за серой грядой?

   Корабль приходит и уходит, как летучий голландец. Только по ночам, когда нет тумана, огненный фейерверк «Вацлава Воровского», бликуя и переливаясь, отражается в глубине. Праздничная волна приносит эту искристую россыпь до берега. И звёзд на ночном небе становится ещё больше. Не сосчитать.

   Утром уже ничего нет. Я проверяла.


Aoida XX