5. Чердак. Это моя книга

   Паук по-хозяйски завесил вход на чердак. Раскинув сторожевую сеть, он всё время дремлет, лишь изредка штопая порвавшуюся на сквозняке паутину. Сквозь сетчатый, раскачивающийся маленькими квадратиками узор пробивается зыбкий свет. Забравшись по расшатанной лестнице под самый потолок, я осмотрительно поглядываю на возникшую преграду. Моя нерешительность ничуть не смущает паука, перебежав с края на край, он снова притаился на своём сторожевом посту. Застыла и я, разглядывая сердитого хозяина и его дрожащее, втянутое вовнутрь полотно. От нетерпения прорваться вперёд я тоже начинаю дрожать. Всё заканчивается быстро. Пошатнувшаяся лестница не оставляет другого выбора. Закрыв глаза, уже не размышляя, протискиваюсь сквозь узкий лаз. Обвитая со всех сторон паутиной, громко чихаю, пытаясь освободиться из противного едкого кокона. И сразу становится щекотно и очень даже весело. Паучья компания, смешно перебирая ножками, разбежалась по своим углам, чтобы отсидеться до лучших дремотных времен. Только успевай считать: сколько пауков – столько писем получать на следующей неделе. Оставив за спиной мохнатые страшилки, переминаюсь на месте, не решаясь сделать ещё шаг.

   Вот оно долгожданное царство, тридесятое государство. Тусклое, не мытое оконце плохо пропускает свет. Здесь сумрачно, душно, всё обвешано цепкой липучкой. Ещё шаг. Ещё чих. Под ногами взвилась серая мучнистая взвесь. Сбоку, весь в белесой паутине, стоит осевший от старости сундук. Его крышка выгнулась кошачьей спиной, краска местами облупилась и облезла, но этого почти не видно. Пыль осела на поверхности густым ровным слоем. На ней, сопя от усердия, пишу большими печатными буквами «Оля». Я уже совсем большая и умею писать. Получилось. С трудом, помогая головой, приподнимаю тяжелую, присохшую крышку, которая, сорвавшись со ржавых петель, с грохотом опрокидывается навзничь. Тоже получилось. Я большая. Быстро, как амбарная мышь, залезаю внутрь ящика. На самом дне, в застарелой пыли, валяются почтовая открытка и пачка пожелтевших бланков.  И я чихаю во весь чих, раскачивая в углах пронырливую паутину. А где же сокровища?

   Их нет. Нет чудесных, обточенных морем камешков, разноцветных стекляшек из калейдоскопа, стеклянных бусин из заветной шкатулки, волшебного зеркальца от старой пудреницы. Есть только большой, полный противной паутины ящик, из которого ещё надо вылезти. Для мышек есть прогрызенные ими ходы-выходы, мне туда не пролезть: я уже большая. С трудом забираюсь коленями на край сундука, обитый жестью, и спрыгиваю вниз. Подол платья затрещал, зацепившись за гвоздь. Разглядывая ободранную больнючую коленку, слегка подвываю, на всякий случай. Ну отчего так не везёт? Сегодня я сижу дома в наказанье за порванные накануне сапоги. Теперь можно внимательно рассмотреть найденную открытку. На ней написано: «МИР. ТРУД. МАЙ».  Реют на ветру гордые флаги, горит большая красная звезда. Это Москва. Кремль. Я знаю. На обратной стороне торопливый почерк разъехался чернильными пятнами. Буквы потекли фиолетовыми дорожками вниз, и ничего непонятно. Отправив почтовую радость в ссылку, кто-то уже и забыл приветливые слова, которые всем необходимы в праздник. В этот день все улыбаются и радуются просто так, и сразу видно, кому ещё не пришла яркая нарядная открытка с развевающимися стягами. На этот раз кто-то не будет грустить. Я отдам найденное сокровище. Резво застучал по крыше дождь, и сразу от ненастной тучи приползла тень и затаилась по углам вместе с пауками. Красные флаги потускнели, погасла звезда. Стало неприглядно и зябко. Снаружи по стеклу, постучавшись, поплыли водяные дорожки, оставляя за собой кривые полосы. На земле, быстро наполнившись моросью, пошли кругами лужи. Уткнувшись лбом в замурзанное окно, можно увидеть стоящий чуть сбоку понурый ветхий дом.

   Что же я вижу из окон своего детства? Чужой, тёмный, изъеденный жуками и потрепанный ветром заброшенный дом. Он просел и стоит как-то неуверенно, неловко присев на один бок, пугая и маня скрипами давно стёртых полов, натужным стоном дверей и чернотой оконных провалов. Старый корабль, выброшенный штормовой волной на отмель и всеми забытый, бросил якорь. Закончились ураганы… Полный штиль…  Почему корабль? Не знаю. Странствуя во временах, он остановился, чтобы вздремнуть. И теперь, дрейфуя во снах, кряхтит и кряхтит, доживая в одиночестве, не заполненный хриплыми, осипшими от ветра голосами рыбака и его шустрой старухи, детскими гундосыми отголосками, не согретый теплом печки-развалюхи. Здесь нет зовущего дымка от ухи над важным, испачканным сажей, горшком, нет кошки-подъедалы. Только мышки-поскребушки, да пауки, по привычке плетущие уже без особой надобности, сети. Никто не тревожит их по-хозяйски обжитые кладовые, разве что соседская кошка, изредка забегая, привычно наводит порядок. Здесь холод, одиночество забытых, не тикающих ходиков и сторожащая шаги тишина.

   Рассохшаяся дверь не предлагает зайти, натужно ворчит, каждый раз охая и приседая от шалого ветра. Совсем разболелись её расхлябанные петли. Услужливая завалинка подставила свою сгорбленную спину. Можно дотянуться и засунуть нос в помутневшее от дыхания, неумытое оконце. Это вовсе не буратинистое любопытство, а неосознанная тревога, дожившая со мной до нынешних времен. Скрытая угроза. Даже не знаю наверняка, кто там жил, жил ли вообще… Длинный остов дома притягивает и отталкивает. Не навешены на тёмные глазницы занавески-паруса. Не полощется на ветру развешанное во дворе хозяйкой бельё. Никто не собирается в путь и не возвращается из дальнего плавания. Не вьётся из трубы приветливый дымок – знак домашнего тепла и уюта. Так и доживает старый бревенчатый корабль, продлив в моей памяти свой отмеренный ветрами век …

   Своенравная память под вольными парусами снова отправляется в путь. И всегда на руках неулыбчивой девочки цыпки и занозы на потрескавшейся коже – зарубки неприсмотренного детства. Я и сейчас могу разглядеть их сетчатую чешую, почувствовать заскорузлую давнюю боль. Память по привычке щиплет стылые, уже недетские натруженные руки.

   Бревенчатый сруб чуть поодаль, еще не потемневший от бесконечных дождей и ветров, стоит крепко и надежно. Чистые окна блестят, завалинки высокие, над трубой лёгкими кольцами поднимается дым. Кошка в окошке да собака у дверей, суетливо бегая вокруг хозяина, несущего дрова, просятся в тепло. Вспыхнул свет, вспорхнули на привычное место белые, вышитые умелыми руками, занавески, покачнулась герань. Все пошли пить чай. Что же ещё делать в непогожий день? Наверное, кошке что-то перепало. Она снова уселась на подоконник и умывается: то ли слизывает сметану, оставшуюся на недоеденных хозяйскими детьми блинов, то ли намывает непрошеных гостей. Хлопнула дверь, и перестала скулить собака. Её тоже пустили погреться.

   Стало зябко. Пора спускаться вниз. Сейчас загорится свет, окна прикроются занавесками, печка, немного подымив, затрещит и согреет носатый чайник. На столе всё та же еда – блины да чай. Горячая чашка всегда оставляет на цветной клеенке мутный след, он быстро испаряется вместе с дымком над чаем. Вероятно, Тарковский тоже любил смотреть в исчезающую чайную воронку, погружаясь в свой, непонятный другим, мир… Из трубы  игриво вьётся дымок, напрасно стараясь согреть продрогшую улицу. Ближе к вечеру можно посидеть, притулившись к добродушной печке, благодарно собирая тепло с её разогретых боков. Сквозь круглые дырки чугунной дверцы выскочил на железное подворье печи уголек, и на полу заплясали тени Огневухи-поскакухи. Соседская кошка, забежав в гости на минутку, напилась до пуза молока, мурчит и греет свои бока. Она ластится и утешает меня.

   Что ж, придётся поискать чудеса в другом месте. Где-то на полке лежит давно открытая книга, она подскажет, в каких заморских странах спрятаны несметные богатства.

   Тогда я ещё не знала, что сокровища надо искать в собственной душе.


Aoida XX