1. Начало. Это моя книга

   
Свою книгу жизни я начну перечитывать именно сегодня, 31 марта 2002 года, завтра будет уже поздно и очень смешно.


   Начинать всегда легко. Труднее дойти до конца, просто и честно рассказать о своих маленьких житейских радостях и горестях, заблуждениях и прозрении собственной души. Начало пути всегда таит в себе много неожиданностей. Никогда не знаешь, что там за поворотом. В этом, вероятно, и заключается смысл новой главы в жизни…

   Первую страницу своей истории я открыла отчаянным криком много лет назад. И теперь, в день рождения, перебирая копилку памяти, совсем не помню, что чувствовала маленькая девочка, пришедшая погостить в этот мир. Начало пути стерлось, как у всех живущих на этом свете. Наверно, боль, смешанная с удивлением и восхищением, должна быть забыта с первым прикосновением к груди матери. Горькое разочарование для кричащего младенца: молока не было. Заботливое тепло материнской груди заменила услужливая соска.

   А вот запах тепленького тельца, удивительная доверчивость и уверенность в исключительном праве на любовь и нежность сохранилась в моей памяти о первых днях жизни дочери. Фыркая и захлебываясь от текущего рекою молока, чмокая и довольно сопя в усталой тишине, она, трогательная и беззащитная, тихо засыпала в сытой истоме. Проснувшись, безмятежно улыбаясь и почему-то облегченно вздыхая, малышка ещё крепче прижималась к тёплой груди. Я благодарна дочери за живущее во мне чувство щемящей нежности и признательности.

   До семилетнего возраста почти ничего не помню. Отдельные, размытые в сознании эпизоды не создают последовательной повседневной картины. Даже первое сентября, для многих точка отсчета уже взрослой жизни, осталось где-то на извилистой обочине памяти. А вот коричневая запёкшаяся пленка, накрывающая горячее молоко, осторожно приоткрывает дверь деревенской школы. Здесь всегда тепло, попыхивает жаром белесая обколупанная нерадивыми учениками печь. Много света. Тетя Нина разливает большим алюминевым половником в кружки горячее молоко. Блестят деревянные полы, вымытые её мягкими, в рыжую крапинку руками. Темнеет за промороженным окном, в которое она всегда смотрится, поправляя выбившиеся из-под косынки волосы.

   В деревне мало детей, и все вместе, младшие и старшие ученики, решают трудные примеры и задачи, пишут буквы, а кто и слова. Можно послушать, о чём говорит учительница другому классу, забывая о пропущенной в слове букве, спрятавшейся под чернильной кляксой. Впрочем, припоминаю, что мечтательная ученица чаще с любопытством смотрела в кружевной просвет разрисованного морозом окна. Там шепчутся на ветру деревья. Только о чём? В классе шептаться нельзя.  «Надо очень стараться», - думаю я, открывая букварь, тяжко вздыхая. И каждый раз, как неугомонный Буратино, причитаю со слезами: «Всё знаю наизусть». Буквы, возмущаясь моей нерадивостью, разбегаются в разные стороны. Они не хотят складываться в слова и убегают в чудесные сказки к терпеливым девочкам и мальчикам. И только чтобы узнать все волшебные истории на свете, я выучила буквы, научилась складывать их в слова и прочла за свою жизнь много разных книг. И сейчас на моем столе лежит открытая книга. Теперь пишу свою. Может быть, кто-нибудь и её прочтет, вспомнит детство и согреется у костра своей памяти.

   О чём, все-таки, шелестят деревья? Через огромные горделивые окна аудитории можно бездумно смотреть на улицу, слушать её чуть доносящееся разноголосое бормотание и тихо сидеть серой мышкой, совсем не замечая собственной лени, которая абсолютно равнодушна к скучному предмету. Умудрённое жизнью, старое высохшее дерево царапает чёрными сучьями стеклянную гладь, пишет мне подсказку, поскрипывая ветками. Вот и учёный грач со стеклянными кругляшками на носу. «Гра, гра», –  кажется, я совсем увлеклась... Очки у профессора плюхнулись на вислый нос, удачно зацепившись на кончике, юрко зыркнули по сторонам. Повезло: не упали. Куда ему до грача? Он и гаркать-то не умеет. Зато говорит пугающе чётко: «Отчего мой предмет выучить не удосужились?» И разбавляет авансом мою прилежную зачетку увесистым трояком. 

   За окнами моей квартиры не видно деревьев. Высоко. Им не дотянуться. День за днём, месяц за месяцем по-прежнему смотрю в свой застеклённый мир. Сплю наяву, как унылые деревья внизу. Глубокой осенью они жалки и убоги в неприкрытой изморозью наготе. В опустившихся сумерках тонкие стволы ещё больше задрогли и почернели. Графические силуэты стылых сучьев чётко пропечатались на снегу, как первый оттиск на листе бумаги. В предзимье тощий остов приосанится, приободрится и, приодевшись, застынет, искрясь на свету. Зимой деревья красивы и изящны в меховой опушке. Белые, нарядные, кичливые.

   Вечером часто подхожу к окну. Уткнувшись лбом в холодное стекло, отрешенно смотрю в тусклую, дремлющую зыбь. Всё неопределенно и расплывчато. Мысли привычно текут по проторенным тропинкам и вьются по освоенным памятью маршрутам: иногда стелется дымной сигарой туман, шурша, скребётся поземка, хлюпают, причмокивая, лужи, прорастает на проталинах клочьями трава… трава-мурава.
Деревья не могут заглянуть в мой дом… Высоко… Им не дотянуться, и никто не стучится в моё окно, и некому со мной пошептаться…


Aoida XX