Рассказы о войне ветерана 478

                Д А Л Ё К И Е  К О С Т Р Ы

                Повесть

                Автор повести Олесь Гончар.

  Олесь Гончар(1918-1995), полное имя — Александр Терентьевич Гончар —
украинский советский писатель, публицист и общественный деятель.
Участник Великой Отечественной войны.
Один из крупнейших представителей украинской художественной прозы
второй половины XX века. Академик АН Украины (1978).
Герой Социалистического Труда (1978). Герой Украины (2005 — посмертно).
Лауреат Ленинской (1964), двух Сталинских премий второй степени
(1948, 1949) и Государственной премии СССР (1982).
 
Продолжение 10 повести
Продолжение 9 — http://stihi.ru/2020/11/13/7575

  Ни для кого в редакции не является тайной, что мы с Кириком мечтаем о дальнейшей учёбе, редактор тоже в курсе наших намерений и целиком их одобряет, даже наши литературные увлечения он расценивает как вещь в таком возрасте вполне естественную и заслуживающую разве что снисходительной улыбки. Совсем иначе относится к этому Кочубей, он считает, что литературные наши забавы — это опасное мальчишество, игра с огнём, и такая игра до добра не доведёт. Однажды, когда мы в выходной день в безлюдной типографии принялись вдвоём с Кириком набирать свои стихи самыми лучшими шрифтами — светлым цицеро и дефицитным у нас курсивом, — имея намерение потом, хотя бы в одном экземпляре, напечатать свои творения на чудесной мелованной бумаге, предназначенной для продуктовых карточек, Кочубей, случайно нагрянув, задал нам такой нагоняй, что не знали, чем это и кончится. Думали уже, что из редакции вылетим..А он — странное дело — даже редактору не доложил. Почему воздержался от огласки, для нас так и осталось загадкой.

  Когда мы просим у редактора разрешения на «Литературную страницу» в «Красной степи» (а об этом речь заходит при малейшем удобном случае), товарищ Полищук, чтобы охладить нас, напоминает:
— Извините за аналогию, но даже Гоголь не торопился с публикациями своих произведений, а кое-что и сжёг... Куда же вам спешить?
И немедля даёт задание одному из нас побывать в Солоницах, а другому в Дикопавловке, принять участие в рейде и развёрнуто, художественно написать о тамошних свеколыцицах.
— Ведь это настоящие героини!—деликатно объясняет он. — От зари до зари в поле, да ещё и при харчах, известно каких... Вот для кого своих золотых метафор не жалейте!

  Проявлять ко всему искренний интерес, вдумчиво вникать в жизнь — это, кажется, в самом характере нашего редактора. Несмотря на то, что в районе он сравнительно недавно, однако успел уже всюду побывать, передовиков знает поимённо и настаивает, чтобы мы в своих писаниях видели людей не только в чёрном свете. Это последнее, конечно, касается больше товарища Песни, который после очередной летучки выходит из редакторского кабинета с кислой миной и, оглянувшись, сердито апеллирует к нам:
— Зачем мне этот гембель? Каждый раз с ним воюй... «Волк в овечьей шкуре?» Чем это название его не устраивает?

  Размышляя иногда с Кириком над личностью редактора, мы никак не можем понять, почему этот человек был сорван с технического вуза и брошен вдруг сюда, на прорыв? Малоцелесообразным представляется нам такое дёрганье, перебрасывание человека с места на место, да ещё с места, где он, может, был во сто крат нужнее. Однако сам редактор ход событий не подвергает сомнениям, на его настроениях эти жизненные зигзаги, выверты судьбы вроде бы и не сказываются. Правда, однажды в нашем присутствии редактор признался Житецкому, каким он, Полищук, был до сих пор невеждой и что, лишь оказавшись здесь, в глубинном районе, ощутил на себе дыхание живой жизни, где много нового для него открылось благодаря общению с такими людьми, как селькор Сутула. Почему у нас эти вечные прорывы? Как из них выбраться? И каким должен быть тон в такой газете, как «Красная степь», чтобы честный труженик испытывал не испуг, не унижение, а, наоборот, проникался большим уважением к себе, к своей личности?

  Когда появляется свободная минута, товарищ Полищук, бывает, зайдёт и в типографию, где девчата между собой называют его петушком за его по-петушиному взъерошенный чуб, станет этот «петушок» где-нибудь в сторонке и с искренней, ненаигранной заинтересованностью наблюдает, как люди работают, как быстро, проворно мелькают Ольгины руки над наборной кассой, где в ячейках полно шрифтов. Даже и не глядя, она знает, где какая буква у неё лежит, и пальцы почти интуитивно выхватывают из гнёздышка именно ту, которая нужна, крошечку металла (его называют гарт), и станет эта крошка в строку на своё место. Не прекращая работы, Ольга взглянет на редактора, подарит товарищу Полищуку свою милую и вроде бы даже снисходительную улыбку:
— Сутулу набираю, вот кто честно пишет! И к тому же не спрашивает, как тот одноглазый, имеет ли он право писать...
— Бельмастого этого пустомелю я бы и на порог не пускала, — добавляет со своего места Ирина.
— В шею гоните его, товарищ редактор!.. — И Ольга не пропускает случая состроить глазки товарищу Полищуку.

  Но дольше всего редактор задерживается возле стола, где занят своим делом метранпаж Генрих Теодорович, он как раз верстает на металлической пластине страницу будущего номера. Работа нашего метранпажа, немца-политэмигранта, всех нас поражает своей виртуозностью.
По воле судьбы оказавшийся в типографии «Красной степи», Генрих Теодорович уже освоился здесь, все его уважают, хотя лишь изредка приходится слышать от него слово. Тучный, лобастый, в роговых очках, на вид — просто какой-нибудь профессор, Генрих Теодорович страдает сердечной болезнью, валериановые капли постоянно держит поблизости на подоконнике, хотя, кажется, совсем забывает о них, когда, как вот сейчас, колдует над вёрсткой. Того, что рядом стоит редактор газеты, Генрих будто и не замечает: поглощённый работой, мастер не разрешает себе потерять ни секунды, ничто не способно отвлечь его, когда он, компонуя страницу, примеряет набор, сюда и туда переставляет гранки металла, вынимает или загоняет шпоны. Лоб орошён потом, Генрих Теодорович сейчас весь внимание, сосредоточенность — и так с момента, когда он приступит к работе, и до той минуты, когда наступит перерыв.

  Только тогда Генрих Теодорович вытрет руки о свой промасленный, будто кузнечный, фартук, и круглое лицо его просветлеет в облегчении. Вот теперь он позволит себе культурно передохнуть, в такое время мы увидим Генриха Теодоровича в нашем редакционном скверике, где он неторопливо примется за обед, который ему в кастрюльке принесёт из дому белокуренький Иоганн- сынок, малокровный и трогательный в своей любви к отцу немчонок.
Генрих Теодорович из числа тех, кто вынужден был покинуть замученную фашистским террором Германию и кому предоставлено было убежище в нашей стране. Оказавшись в типографии «Красной степи», Генрих Теодорович довольно быстро освоился со своим новым положением. Правда, был он угрюм и молчалив, а изрядным брюшком сначала напоминал нашим девчатам буржуя с плаката. Однако работа его, мастерство полиграфиста высокого класса говорили сами за себя.

  В небольшом коллективе «Красной степи» этот гамбургский пролетарий сразу почувствовал себя равным, уважение людей далось ему как-то естественно, и произошло это, надо думать, прежде всего благодаря добродушному, покладистому характеру Генриха Теодоровича и исключительно ценному для типографии его профессиональному умению, хотя с нашим языком новоприбывший ещё был и не совсем в ладах. Натура своеобразная, Генрих Теодорович без крайней нужды в наши перепалки встревать себе не позволит, пусть у нас гомон или даже нечто похожее на перебранку, а он, держась в сторонке, молчит, однако молчит как-то благосклонно и содержательно, что тоже вызывает к этому молчанию нашу симпатию.
Всегда ли мы надлежащим образом оцениваем уживчивость людскую, ненавязчивую тактичность в отношении к коллегам, добросовестность в работе, лишённую какой бы то ни было позы и крикливости? А всё это нам как раз и открывалось в неразговорчивом метранпаже.

  В гости ему не к кому ходить, потому-то Генрих Теодорович и в воскресный день, бывает, наведывается со своим принаряженным сыночком в типографию, появится такой солидный, исполненный чувства собственного достоинства, празднично одетый, непременно при галстуке. Бюргер баварский — ни дать ни взять. Вместе с нами мастер просматривает свежую почту на редакторском столе, пока найдёт свою цайтунг, издающуюся на немецком языке в Харькове. Эту газету Генрих Теодорович будет читать потом вместе с сыном в тени редакционного скверика, где оба они устроятся на уже упоминавшейся скамейке, сооружённой в своё время Никоном Тихоновичем, нашим дедом-сторожем, как раз напротив мельничного жернова. Склонившись лбами, отец и сын проштудируют свою цайтунг от начала до конца, вчитываясь в текст, изредка будут переговариваться между собой, и мысли их в это время, надо думать, будут далеко на Западе, от которого Генрих Теодорович считает себя оторванным только временно.

  Наблюдая за ними из открытого окна редакции, мы с Кириком иногда пытаемся представить прежнюю жизнь этих людей, юность Генриха Теодоровича рисуется нам в героическом свете, ведь мы впервые видим пролетария с Запада, того, кто в своей гамбургской типографии набирал боевые прокламации, стоял в пикетах, а ныне, вдали от родного края, оказался по воле случая в нашей «Красной степи». Эпоха суровая, вверх тормашками летят людские судьбы, пришлось и Генриху Теодоровичу зацепиться аж здесь, вместе со своим бледнолицым Иоганном и рано поседевшей, измученной болезнями женой, которую мы иногда видим с покупками на базаре, или когда она с зонтиком направляется в аптеку. Ни родственников, ни близких — одни. Знаем, что мать Генриха Теодоровича осталась где-то на Рейне, не по ней ли он и тоскует, задумчиво засмотревшись иногда на мельничный круг, на клинопись зарубок, оставленных кем-то на граните? Иоганн тоже сидит возле отца притихший, будто всматривается мальчонка в свой завтрашний день, будто прислушивается, куда его позовёт жизнь, какую дорогу ему определит, хотя никакое, даже самое богатое воображение не скажет, когда и кем возвратится в свою Германию этот вечно опечаленный сынок политэмигранта...

  Пройдет выходной, и снова наступят трудовые будни. Генрих Теодорович в своём тёмном рабочем фартуке, по-профессорски солидный, с вспотевшим широким лбом, как обычно склонится над столом, самоуглублённо будет колдовать над металлом, примеряя набор и так и сяк, неторопливо верстая страницы нашей «Красной степи». Этим добросовестным бессловесным трудом он как бы утверждает своё пребывание здесь и саму целесообразность своей теперешней жизни.
А под вечер, бывает, приходит Иоганн, ждёт отца в скверике, чтобы вместе идти домой. Иногда дед-сторож, бывший когда-то в немецком плену, подсядет к мальчику, и тогда они, оба серьёзные, поведут о чём-то беседу, возможно, как раз об этом гранитном степном жернове, лежащем перед ними и почему-то заинтересовавшем Иоганна. Однажды и мы из окна слышали, как старик объяснял Иоганну, касаясь палкой зазубрин в камне:
— Никому, теперь, сынок, не легко. Может, и камню этому больно, так немой же —
не скажет.

                Продолжение повести следует.