Нотр-Дам и погибель

(история из другой жизни).

Париж был прекрасен. И кто это идёт по авеню Гобелен с неудержимой улыбкой на лице? А это я. Авеню д' Итали и одноименная площадь – пройденный этап, шуршат машинами и листвой строго позади моего затылка. До Нотр-Дам остается ещё несколько километров чистого счастья. Жить можно: полдень, солнце.
 
 Поездка вышла весёлой. Первым пунктом - Руан. Самолёт задержали. RER с улыбчивыми неграми и пробежка по сумрачному парижскому метро - опаздываю на автобус! - на северо-запад города, в Клиши-Батиньоль. Остановки в нужном месте, у гостиницы, нет. Недоумение ставит реальность на паузу. Не поверите! – нашел (после множественных расспросов) на минус четвёртом этаже; парочка грустных, потерянных арабов так и осталась стоять со своими чемоданами на сентябрьском асфальте.
 
 Руан весь в готических соборах и фахтверковых домах, как Астрахань в кошках. Ночная, даже утренняя, прогулка – пора в обратный путь, в Париж. В домах ещё спят, а я улыбаюсь маленькому Наполеону на карикатурной лошади напротив мэрии. В 6 автобус отправился, но на выезде из города встал. Трасса заблокирована!
 Дорожные рабочие бастуют, перегородили путь грузовиками. Понедельник, людям на учёбу, на работу. Мне – успеть бы на пересадку до Реймса. Постояли с полчаса, вышли покурить, успокоить нервы... Разговорился с водителем. Спрашиваю: может, позвонить в полицию, они разблокируют трассу? Ведь это же незаконно? Водила достал мобилу, стал набирать: спасибо тебе, странный русский, за столь необычную идею! Через 10 минут мы снова свободно катили мимо полей и просыпающихся городков. И все равно опоздали; пришлось менять билет.
Погуляв пару часов рядом с набережной Франсуа Миттерана, где ещё, знаете, такой деревянный стильный мост, и в парке Берси (атлетического вида арабы окружают турники, маленький сад имени Рабина горд своими цветами), погрузился до Реймса. Там соборы, остатки средневековых крепостей, вкусный рынок и собачка в парке, охочая до мясца в моем пакете, смущающая хозяев.
Ну а дальше очередные трудности переезда: идущий из Германии Фликсбас все же приехал - на полтора часа позже. Иных способов выбраться из Реймса не было. Страх и психоз на станции Шампань-Арденны!.. В многонациональной компании (включавшей любвеобильного румына, громко болтавшего по мобильному с разными девами по очереди), я вернулся в Париж часам к 10 вечера. Заселение в отель – до полуночи. Пришлось побегать взад и вперед по темной авеню де Шуази в поисках своего ночлега «с видом на город», оказавшимся спрятанным за вьетнамскими и камбоджийскими ресторанчиками. Побегать с бутылкой шампанского из Шампани в осторожной руке.
 Из окна – башня, и, в самом деле, весь Париж, как и обещало описание на букинге. Башня, целых пять минут переливающаяся игривыми алмазами на потеху ночи. Употребил бутылку. И на следующее утро...
 
 Авеню де Шуази, я покидаю тебя, я иду налево. Улица Плохих Домов, узкая такая, еле пройти. Поворачиваешь снова налево, на улицу Гандон. Тут делаем фото таблички с названием, на память и для соцсетей. Поворот направо, улочка с лицеем, перед входом там толпятся ученики, в основном черные, есть парк Жуана Миро. Ещё направо - и ты на авеню д' Итали. Через пару-тройку кварталов кофейня с тем же названием, - можно зайти в интернет, пока пьёшь свой кофе.
 А дальше только вперёд, пока радость не исказит рот улыбкой и счастье не задурманит глаза...
 Я шёл по авеню Гобелен, до Ситэ и Нотр-Дам – считанные километры, и, знаете, это предвкушение...
 Становилось что-то слишком весело.
 
 Последний километр или около, по улице Монж, я пролетел, как в угаре (пересёк бульвар Сен-Жермен, даже не заметив), крутя головой по сторонам, - чокнутый турист, ловящий красоту зданий словно опьяненным взглядом. Дальше, по площади Мобер, дальше, по улице Лагранж, мимо сквера Вивиани, несешься, скачешь почти.
 И, наконец, улица разводит ладони: сквер уезжает налево, а дом поворачивает направо за угол, ты видишь сначала Собор, по центру украшенный зеленью, и только потом короткий мост через Сену и ее саму. Нужно перейти дорогу и в самом начале моста встать, замерев, мешая проходу парижан и всеязыких толп. Смотри и впитывай, записывай на камеру сетчатки, даже можешь закурить. Пока видны лишь детали. И, наоборот, только общий вид. Много минут пройдёт, пока мозг привыкнет и цветок образа распустится вполне.
 Спускаюсь к воде, на набережную, Собор напротив. Были такие картинки, фото, с виноградом или плющом, которым в некоторых местах поросла стена набережной со стороны Нашей Дамы. Пройдясь немного, я погрузил глаза в реальность: вот они, эти листья, зависшие над водой, в этом городе, под той самой готикой. Кораблик проплывал мимо... Пожилой мужчина и девушка прогуливались, мужчина держал в руках фотоаппарат. Сидел на складном стульчике потертый француз. Минуты хрустально цепенели, намереваясь остаться такими навечно, и небо было изумительным совершенно.
 
 Перейдя через мост, попадаешь на площадь, сотни голубей и туристов мешают фотографировать. Неважно, в первый или в пятнадцатый раз запрокидываешь голову, любуясь громадиной в анфас, она, голова, идет кругом. Зачерпнув пригоршню впечатлений, но оставив подробности напоследок, я прошел мимо мирных автоматчиков в небольшой сквер, оживляющий правый бок собора, полюбоваться на южный фасад. Какой-то местный человек играл там на аккордеоне «Очи Черные». Присел на одну из лавочек – так тихо, спокойно. Несмотря на девиц, делающих свои селфи. Будто не уезжал и не возвращался, все время был где-то неподалеку. Как хорошо не спеша гулять, минуя статую Иоанну Павлу 2, изучая лепестки южной розы и прочее готическое разнообразие! Умиротворение сменяется напряжением всех чувств (как написали бы романтики), и обратно, каждые несколько минут. Восточный фасад – и снова восторг! Который фонтан только усиливает.
Снова стою с западной стороны, медля войти. Долго стою, долго смотрю. Ты ли это, моё счастье? Впитывать в себя всю роскошь Собора. Собирать раковинами ушей все звуковые волны Парижа, даже самые слабые, якобы незначительные. Ты ли это, моя жизнь, или мне кажется? Должно быть, созерцание предельной красоты на максимуме восприятия смахивает на жизнь.
Небольшая процессия на вход (китайцы, испанцы, слышна итальянская речь). Темно после улицы, по-католически изящно и красиво. Торжественно. Внутренности некоторых нормандских базилик интереснее; барочные церкви изощреннее; здесь же еще и сотни зевак роятся и гудят. И всё-таки это не важно. Наша Дама приподнимает вас, вместе с тем оглушая: полусумрак, наполненный шепотом толп, действует на перенапряженное сознание, как холодный душ. Минут десять в благочестивой темноте, и острота ощущений тает, оплывает, как эскимо на палочке в жаркий день; ходишь, полный благолепия и благодарности, огибая скамьи и колонны, только что-то внутри тебя тянется вверх. Впрочем, дольше четверти часа находиться там сложно  - углубленный и возвышенный, выбираешься наружу, прямо на вспышки смартфонов и камер, едва не наступая на голубей.

Как бы описать тучу отчаяния, наползающую на небесно спокойную гладь сознания? Отчаяния, откусывающего голову в момент, что твой монстр из ужастиков.
Я вышел из дверей, отошёл по площади метров двадцать-тридцать назад, прицеливаясь для хорошего фото, и тут началось, как говорилось в одном анекдоте. Молот ударил в мозг - ты умрёшь, будешь лежать в гробу и гнить. Не важно, что стоишь совсем рядом с готическим чудом Нотр-Дам. Кости твои столетиями будут ровненько лежать в могиле, после того, как черви пожрут остатки тела, пусть сейчас ты охаешь, восторгаясь красотами. Сколько угодно любуйся великолепными артефактами мира (бьет молот), закончится дело отдыхом в ящике. Зачем же я вижу всю красоту вокруг? Это и есть ваша жизнь?
Ну и тому подобное. Конечно, я и ранее задумывался о смерти, но в таком аспекте – никогда. Абсурдная ирония состояла в том, что этот кризис (камень, тянущий душу вниз) случился в центре одного из красивейших городов мира, после долгой и радостной прогулки по парижским тротуарам. С каждой секундой настроение становилось хуже и хуже. Я разозлился на себя, мне стало досадно. Мысль о том, что я как будто напрасно осматривал соборы, бульвары, площади с памятниками и изящные скверы, начинала мучить. Лицо мое скривилось, я отвернулся от шпилей и роз, и, скользнув взглядом по Карлу, уставился на ту сторону реки.
В самом деле, подумайте, вы впитываете самый сок тысячелетней культуры, ее дистиллят, наслаждаясь нежным нектаром музыки на концертах и цветами картин в музеях, оценивая мощную мускулатуру готических соборов и ренессансных базилик, восхищаясь широкоплечими дворцами, легендарными садами и обаянием вилл, пытаясь снять с лучшего ракурса изумительно тонкую скульптуру, словом, вы наполняете себя переживаниями высшего порядка, мгновениями катарсиса, драгоценной смесью знания и понимания. И вдруг вам лежать в гробу или в урне колумбария. Вашим костям, вашему праху лежать; целыми столетиями. Действия ваши, таким образом, нивелируются, уничтожаются, лишаются сокровенности. Понимаете – я уже повторяюсь – этот восторг, катарсис, высшее напряжение души становятся бессмысленны. И сами объекты поклонения сразу теряют ценность. (Вряд ли у меня получилось верно передать издевательскую мучительность этой мысли).

Осенний ветерок задувал волосы в глаза, освежал лицо, я был смешон сам себе, но сочетание депрессии и отчаяния сдернуло с места по направлению к Сент-Шапель и станции метро Ситэ. Мне - на другой берег. Кошмар этот надо было вытрясти из головы. Значит, снова вперед, неважно куда, по прославленным поэтами и блюзменами парижским тротуарам. Почти бегом, как утром, только в противоположном настроении.
А еще нужно было срочно выпить! К счастью, в маленькой городской сумке твердела поллитровка розового. Как хорошо, что во Франции продаются такие удобные прогулочные (идеальные для гуляния) бутылки вина! Можно идти, отхлебывая, и лицезреть окрестности. Первый глоток, свернув розэ голову, я сделал в виду башни Сен-Жак, а последний возле Сен-Жермен л’Оксеруа. Потянулась по правому борту длинная светло-бежевая громадина Лувра… Под искажающим воздействием алкоголя сознание приобрело несколько демонические тона.
Между двух стеклянных пирамидок стоял мужик в смешном советском костюме, что-то рассказывая своей спутнице, и уж за двадцать метров было видно, что это русский. Оставив за спиной склад мировых шедевров, нарочно пройдя под аркой, я влился в аллею бестолкового Тюильри. (Уткнувшись в Конкорд, сад мутирует в неприятные Елисейские Поля, главную переоцененную достопримечательность Парижа). В смеси мрачной тоски и мучительного уныния я шуршал мелким гравием  под деревьями, пока не встретился лицом к лицу с уличным кафе, раскинувшим свои тенты примерно посередине Тюильри. Сев за столик, заказал бокал красного. Потом второй. Куря сигарету за сигаретой, запивая явно столовым, но недурным пойлом, бродил рассеянным взглядом по соседним столам и шевелюрам деревьев, лицам посетителей и фигурам официанток, как вдруг одна из них нажала на стоп. Стройная, как маленький карандаш, изящная, с аккуратными движениями и большими глазами, хотя и с оттопыренными ушами, она как бы испускала сияние жизни; попка ее призывно круглилась. Француженки бывают зверски очаровательными! Несколько вневременных секунд я пялился на нее, полоща рот винцом, наслаждаясь видом, пока она не заметила и не подняла от блокнотика голову. Неловко. Вдруг она медленно улыбнулась. Улыбкой радостной, двусмысленной и зовущей. Какая милая девушка! Я докурил, попросил счет. И пробежался все же по Полям, огибая попрошаек, мимоходом изучая витрины главных магазинов Республики.

Вернувшись назад к Лувру, миновав торгующих водой африканцев, я повернул налево, пересек Риволи и, подмигнув Комеди Франсез, коснулся подошвами любимого сада Пале-Руаяль. Усевшись на лавочке возле славного круглого фонтана, вскоре почувствовал, как туча внутри меня собирается в одной части ума, освобождая другую для вакхических плясок. Коктейль депрессии, отчаяния и тоски потихоньку менялся на веселую злость и пофигизм. С декадентским привкусом. Я сбрасывал пепел под скамейку, вокруг летали пчелы, прыгали воробьи, бегали вежливые французские дети, а струйка фонтана нескончаемо и нежно шипела свои невразумительные истории («подслушано в 1 аррондисмане»). С розовых грядок Пале-Руаяль едва доносился, редкими порывами, живительный аромат. Сидеть и просто смотреть на окружающее здесь можно бесконечно. Однако вино, выпитое в Тюильри, оказалось слишком резвым, - мозг осоловел и поплыл. Добавилась усталость от пройденных километров, да и позавтракал я сыром с хлебом. Выход был один – тяпнуть пару рюмок чего-то крепкого, для сил, и уж затем двигать в обратный путь.
На Риволи, забежав в подвернувшееся  кафе с застекленной летней верандой, заказал 50 грамм кальвадоса. «Дю кальва», как говорят местные. Пока я дегустировал яблочный самогон, запивая его холодной водой, пуская дым полетать (из легких выпархивают сизые птицы и поднимаются к небу), какой-то человек сфотографировал меня на профессиональную камеру. Со своей городской сумочкой через плечо, не вполне славянской внешностью, да еще через стекло, я показался ему местным, - коренным парижанином. Попросив еще пятьдесят, я в конце концов слегка взбодрился и двинул в сторону отеля, на границе тринадцатого и одичалых «банльё».
Обратным путь шел через Лувр, цвета жженого сахара в сумерках, по набережной, в сторону Сите. Сумерки уже опустили свой экран между городом и взглядом, заставили зажечь огни на прогулочных корабликах и в окнах домов у реки, напитали светом полые плоды фонарей. Я думал дойти до метро Понт-Нёф, и по красной своей ветке доехать почти до конца Авеню д’Итали. Скажем, до станции Мэзон Бланш. Но не удержался и спустился на узкий нос Сите, там, где сей корабль рассекает Сену и историю. Откупорив бутылку порто, втридорога купленную в магазинчике по пути, уселся над рекой и, закурив, стал глотать сентябрьский парижский вечер. В сквере на острове всем было весело, люди бухали, сидя у края воды и свесив ноги (на лавочках никого), пассажиры теплоходов, проплывающих мимо, казались временными обитателями рая, объятыми теплым светом и музыкой, и сладостным голосом дамы-эксурсовода, а дома на той стороне масляно-темной реки выглядели гостеприимно, хотя и недоступно. Собор темной массой вздымал свои готические рога к небу где-то сзади, впрочем, розы во лбу фасадов и центр его тела освещались иллюзионистской иллюминацией. Какой-то франкоафриканец подошел ко мне и попросил картонку или бумажку, я дал использованный билет на метро. Зачем ему было нужно, не знаю, может, сделать дорожки? Все это было бессмысленно, но прекрасно, хоть сиди и плачь над водой, украшенной огнями, что плывут, качаются и мигают, расплываясь в слезящихся от ветра глазах.

На Авеню д’Итали я вышел в смеси одеревенения и экстаза. Всё виделось, как сквозь тусклое стекло. Бутылка порто заканчивалась неудержимо, в ней оставалось не более четверти; огни машин плясали в глазах, белые простые здания казались шедеврами архитектуры, и я почти мечтал поселиться в тринадцатом округе навечно. Радость, безразличие, депрессия переполняли; точнее, оттеняли друг друга, как ингредиенты в безумно смешанном коктейле.
Я шел по итальянской авеню в сторону периферического бульвара, готовясь свернуть влево на свою Шуази, в китайский квартал, обратным путем через улицы Гандон и Мальмезон; Париж был прекрасным в любой точке и в любое время, даже на окраине и вечером. Встретившемуся бывшему обитателю Африки (центральной ее части), попросившему денег «на новую шляпу», я дал два евро, чему он искренне изумился: как посмел так мало?! Но, обогнув его, я покатился дальше, точно Колобок, еще не встретивший свою лису.
Меня уже не ужасала мысль о смерти, о распаде сознания, столь наполненного культурными ценностями, напротив, я находил в этом извращенное удовольствие. В конце концов, нам при рождении дали могучего пинка, как свинье в рассказе миляги О.Генри (помните, она летела впереди своего визга?). И, пока мы летим, почему бы не наслаждаться видами, открывающимися вокруг? Я собирался напиться кровью цивилизации, как комар, я мысленно превозносил собственные череп и кости, вбирающие в себя ядовитые эликсиры готики и модернизма, музыки и литературы, архитектуры и живописи. И слегка сожалел об официанточке из кафе в Тюильри, от которой позорно сбежал несколько часов назад.
Мимо меня шли будущие трупы, набравшиеся зрелищ, полные визитов в театры, музеи, оперу, на выставки, в кино на фестивальный фильм. Они ни о чем не сожалели и не беспокоились, но все же мысленно я был с ними. Это были мои братья и сестры по грядущему разложению. Я стоял на ночном ветру возле Макдональдса на Шуази, куря последнюю на сегодня сигарету и ловя бесплатный вай-фай, чтобы запостить пару фоток в фейсбук, глядя, как они, завтрашние скелеты, проходят мимо в жарком ожесточении алкогольного или наркотического опьянения, полные музыки, жизни, только что из ресторана или супермаркета, на пути к случайному сексу или великой любви, держащие в памяти две дюжины музеев и тысячи картин, и думал, что это прекрасно, как и всё вокруг, в любое мгновение времени.
Ничем не отличающийся от них, я поднялся на свой вздымающийся над Парижем этаж чертовски веселым. Перед тем, как пасть в кровать, с минуту посмотрел на лежащий в темноте город. Завтра вечером, если ничего не случится, я смогу еще раз увидеть в окне башню, бесконечных пять минут сверкающую огнями.