Хмель дурман луговой

Полистав старую книгу, выгнув упрямо бровь, отрок, сопереживая увиденному, принялся писать.
Столетия пронеслись, и никто не помнит того автора.
 Имя его   Нараяна.               

Дюжий, хомый, приручённый лось вошёл в сени житного амбара, скосил глаза на снопы овса, взял губами снопик и, пятясь задом вышел вон. Косясь по сторонам, жуя соломку с колосками медленно побрёл к плетню и возлёг.

Кучей лежало сено, не смётанное с вечера в стог, углом стояли сани, накрытые рогожей, тут же -  два смолёных челна, у стены - колотые дрова в стопе и плуг с двойным ржавым лемехом.

Пулесть – лесная деревня при осьми озёрах, корой дубовой крытая, плетнями ивовыми опоясанная, кукареканьем петушиным пробуждаемая, соснами изумрудными осеняемая, заговорами огненными хранимая, почивала, погружённая в разнеженное, беспечное, лельное, сладостно любовное божение – сон меж явью и дивью – уже свершившимся и приступающим к свершению.

За дубовыми, личновыми (тёсаными) стенами двенадцать семей в двенадцати избушках дюжили сон. Весь, вросшая в землю, как дубовая роща жилистыми корнями мирила день с ночью.
 
Избы стояли на коренье – торчащих из земли дубовых пнях. От того чудилось, будто они воспарили, и летает спящая деревенька. Словно превозмогая тяготу земную, поднялись дома вместе с семьями и не касаются более возжигающей желания персти земной.

Отражением в озере, бурлящем от рыбы, в огороженном вековыми дубами зерцале являлось породившее всё живое огниво небесное. Лоси, бродившие при озёрах, вепри, жировавшие в дубраве, глухари, красующиеся   на рассвете по-над дивной гладью, замирали от удивления.

Грохотал жаркий июль. Из небесной синей чаши, перевёрнутой сивой мохнатой лапой грозовой тучи, выплеснулась животворная влага на душистое разнотравье, на хлебное поле, на деревья, навалившиеся кронами на прясло из ивовых прутьев.

Хмелем цветущим – дурманом луговым, околдован всяк входящий в кущи цветущие. Травы свивают ароматы колдовские. Море цветочное волнами ходит из края в край, плещет в подножие дремучего бора ромашковой пеной.   Кашмирскими коврами выстланы долы и перелески.

Нараяна родился июльской ночью в поле. Горели Стожары.
 
Родичи приняли его в праздничном, радостном житии.
Заняли чтением, письмом, рисованием, музыкой, плясками, резьбой по древам и каменьям.

За сим взрос отрок и сам начал, бозе не пребывая, в труды аратайские вникать. Взялся за плуг, на поле браздою окорять землю-кормилицу стал.
Выйдя на восходе, косил травы, смётывал стога. А вечерами при свете лучины творил чтиво огненное. Его книгой стало летописание Малой бх’Араты Варньи –  северной опальной Русской Индии.

Лёжа под крышей сенной избы, на уложенной до стропил душистой траве, засыпал в истоме и, разбуженный в полуночи рыком грозовым, радостно-тревожные думы возносил в зачарованное грозовое пространство, полное шелеста дождя, всполохов и громовых раскатов.

Мать его учила на этрусо, а дед прорёк на деванагари: «Чти древо», что значило: «Читай книги».

Кострома было прозвище деда. В жилах его текла руда витязей кшатриев. Древо родовое почиталось, память хранилась, летописание велось.

Положил начало летописанию Руси кшатрий Вьясса и нарёк его Маха бх’Арата – Великая Арата.
 
Кострома продолжил дело Вьяссы, а Нараяна принял книгу от Костромы. После Нараяны летопись завершил его потомок Калидаса.

Мост из прошлого в будущее был построен.

Хмелем цветущим – дурманом луговым околдован, стоял я в высокой траве возле дубравы и явилась мне Пулесть – лесная деревня при осьми озёрах, корой дубовой крытая, плетнями ивовыми опоясанная, кукареканьем петушиным пробуждаемая, соснами изумрудными осеняемая.

Три лошади бродили по берегу, отражаясь в тёмной воде среди облаков, кувшинок и лилий. Прядая ушами и помахивая хвостами к ним подошли ещё двенадесять.
Знать, хорошо живут здесь люди, когда у них столько коней пригожих.

Заговорами огненными хранимая деревенька почивала, погружённая в разнеженное, беспечное, лельное, сладостно любовное божение – сон меж явью и дивью – уже свершившимся и приступающим к свершению.
 
Жили здесь люди, пришедшие на Волгу из далёкого жаркого Кашмира, и стужи зимней не боясь, создали праздничное житие.