В автобус сядь и город охлестни...

В автобус сядь и город охлестни петлёй дорожной.
Улицы его полупусты. Светает.  В полусне,
охваченный болезненной дремотой, твой город просыпаться
не спешит и выплеснуть на улицы прохожих
он явно не торопится. И всяк идёт, дыша
другому в спину, не подозревая, как этот город густо зачумлён
и что беда давно уже нависла над каждым домом.
Красные кресты по улицам во все концы несутся,
натужно разрывая воем воздух, кого-то ищут? Может быть - тебя?
Отгородившись марлевой повязкой от мира, весь насквозь пропахший
отчаяньем и потом, с чугунною, набрякшей головою
в автобусе трясёшься ты туда,
где ждут тебя аптечные фиаско и твой пакет в конце пути пребудет
всё также безнадежно пуст. Ты  можешь выйти
на улицу и заорать от горя и безнадёги; воздух - серый войлок
твой крик поглотит. Выхвати мобильник; один остался номер...
Вседержитель - ответь и помоги... Но - лишь гудки. Гудки и тишина...
А дома человек лежит, простёрт, от боли корчась на своей постели,
не понимая, что с ним происходит; с надеждой ждёт твоих шагов у двери.
Он чувствует своей спины пожар и медленное тленье где-то в рёбрах,
и этот огнь проклятый не залить водой молений. Как же долог день!
Как медлен календарь, зажат в объятья ужаса и боли!
Который час? Какой сегодня день
недели? Снова, снова ночь грядёт. Ночь плотоядная. Пиранья-ночь.
И где-то по больничным коридорам, палатам, чуткой тишиною полным,
на всех не хватит воздуха и света.
Под утро? В ночь? Уже не разобрать. Непослушанье зреет кислорода:
его, как хлеб с руки, не подобрать уже гортанью, ртом и не соединить
для жизни с кровью, и возрос стократно закон земного смертотяготенья
и не даёт возможности подняться с постели, как с последней колыбели,
то одному, то...