Где ни в грусти, ни в радости нас не разъять...

* * *


«Здесь, под небом чужим, я – как гость нежеланный...» –
журавлиную песню отец мой любил.
И всё длится полёт серых птиц над туманной,
над осенней журбой, над предзимьем могил.

Спят, давно уже спят под кладбищенской глиной
и архангел-отец, и послушница-мать.
И всё тянется клин над той былью единой,
где ни в грусти, ни в радости нас не разъять.

Что мне делать, когда «сердцу хочется плакать»,
а сухи, – бертолетовой солью, – глаза?
Вновь лимонной листвой бредит чёрная слякоть,
вновь парят дерева, как святых образа.

Говори же, отец, из-под гиблого камня
всё, что ты мне при жизни сказать не успел.
Доживу ль, удержусь ли до мая, до травня
средь зимовий, средь жарких стожаберных тел?

Был чужим среди них, чужаком и останусь
здесь, под хмурым и давящим небом, отец.
Помню звук первозванный – стеклярус и парус,
время осени – жертвенность жёлтых овец.

И с журливым напевом летишь ты недаром,
ибо он – про тебя. А теперь – про меня.
Ибо осень опять по сократовым чарам
разливает цикуту студёного дня.