Итальянский в Тарусе

Рассказ опубликован в электронном журнале "Сетевая словесность" №4/2023

1.
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
Не знаю, что там насчёт семей, но люди, выходящие из этого кабинета – все они похожи друг на друга и несчастливы одинаково. Как я.
 
Мысль эта скользнула в голове у Анны, когда она провожала взглядом очередную полусогнутую фигуру, медленно удалявшуюся по больничному коридору, и в литературности этой мысли не было никакой позы – просто трудно отключить в себе учителя.

Сама она вышла оттуда уже минут десять назад, но идти в палату не могла. Надо было переждать боль.

Врач был молодой и по-мужски красивый, прямо как в американских сериалах из больничной жизни. Во внешности его было что-то геометрическое: развёрнутая грудная клетка, уверенный квадратный подбородок, прямая линия решительного рта. Прямым был и взгляд за стёклами очков.
– Вы свой диагноз знаете?
Анна кивнула. Не церемонится. Это хорошо. К ней заходили иногда её бывшие выпускники – совершенно такие же. Племя младое, но знакомое.

– Хирурги сделали всё, что могли. К сожалению, медицина пока не всесильна. Но после операции вам станет лучше. Вот, – он протянул через стол несколько листков, – это по месту жительства в диспансер, это рекомендации по питанию, здесь вот…

Он ещё что-то перечислял, но Анна почти не слушала. Всё это она уже проходила десять лет назад – с матерью. Тогда мать сидела, согнувшись, у стола, а Анна сзади крепко держала спинку её стула, будто хотела через деревянные рейки передать хоть капельку жизни. Теперь пришла её очередь, и сзади никого не было. Не потому, что дочь уехала за мужем в Америку. Просто Анна привыкла сама справляться с проблемами.
 
– Если хотите, можно, конечно, проконсультироваться ещё у кого-то, хоть у самого Забелина, – имя корифея было произнесено с хорошо знакомым Анне скепсисом отличника-старшеклассника, – но ничего нового даже он не скажет. Если бы хоть на полгода раньше, тогда…
– Сколько мне осталось? – перебила Анна.
– Ну, на этот вопрос вам никто не ответит. Всё зависит от сопротивляемости организма, от соблюдения рекомендаций, от…
– Сколько – времени – у меня ещё есть?

На кинематографического красавца строго смотрела Анна Сергеевна, преподаватель с тридцатилетним стажем. Он смешался. Видимо, включился школьный рефлекс.
– Три месяца, четыре. Полгода, если повезёт.
Анна тяжело поднялась, сгребла со стола белую кипу рекомендаций и пошла к двери, очень стараясь держать спину прямо.

Три месяца. Полгода, если повезёт.  Она, в общем, этого ожидала. Хотя в глубине души попискивала тщательно запрятанная надежда на чудо. Ну вот теперь не будет попискивать. Но скоро, когда заживут нанесённые хирургами раны, которые пусть и не стали исцеляющими, но на сколько-то отогнали смерть, ей станет лучше. И, значит, надо грамотно определить тактику этих месяцев, раз стратегию кто-то определил за неё.

Анна не могла бы сказать, чего она хочет, но точно знала, чего не хочет. Во-первых, она не хотела, чтобы всё прошло, как у матери – с больницами, врачами, поисками чудодейственных средств и с беспредельным отчаянием, когда эти средства, разумеется, не найдутся. Во-вторых, не хотела, чтобы её жалели. Поэтому и в школе своей, да и дочери она о подробностях болезни не говорила. И, в-третьих, не хотелось никого обременять, особенно когда после этого «лучше» ей неизбежно станет хуже. Да и вообще никого не хотелось видеть, ведь все оставались жить, а она – нет. Поэтому, выписавшись, она поступила так: продала квартиру в Москве (это удалось сделать быстро, потому что Анна не дорожилась, но вышла всё равно громадная сумма), положила большую часть в банк на имя дочери и сняла домик в Тарусе. Таруса была выбрана, потому что всё-таки город и все городские удобства, а с другой стороны город не вполне – природа, которая там и зимой хороша, Ока, вековая дачная романтика и Цветаева-Паустовский-Ахмадулина. «Друзей моих медлительный уход». Никого знакомых. То, что надо. Анна иногда ездила туда на экскурсии со старшеклассниками.
 
Заплатила вперёд, причём до следующего Нового года, чем совершенно потрясла хозяйку. Той и в голову не могло прийти, что причина такой экстравагантности – желание хоть как-то компенсировать ей грядущие переживания. К тому же, летом наверняка можно будет сдать дом ещё раз. Хотя шесть выданных Анне месяцев заканчивались в августе, она не забывала: шесть – это если повезёт.

Переехалось легко и быстро. Вещей было всего ничего – немного одежды, альбомы со старыми фотографиями, ноутбук.
 
Всё, что можно было предусмотреть, Анна предусмотрела: удобное расположение магазина и аптеки, запас продуктов к тому моменту, когда не сможет ходить, телефоны надёжных сиделок и письменные распоряжения на случай чего-то внезапного. В единственной комнате, которую она заняла, всё было расставлено с максимальной целесообразностью, чтобы с момента пробуждения каждое её действие отнимало как можно меньше сил. Впрочем, чувствовала Анна себя неплохо – врач не обманул. Более того, с каждым днём ей становилось как будто лучше – помогало фаталистическое спокойствие, которое  снизошло на неё, когда всё окончательно обустроилось. Она будто плыла в море времени, где ничего не происходило. Медленная прогулка в магазин. Неспешный обед. Послеобеденная дрёма. Перелистывание альбомов с воспоминаниями. Иногда – разговор с Америкой. Как дела? Всё о’кей. И у меня всё в порядке. Она решила рассказать дочери правду, когда всё будет уже не о’кей. Зачем зря волновать? Пусть наслаждается своим заокеанским счастьем.

В доме было эркерное окно, выходящее на запад, и если вечер выдавался ясным, Анна смотрела, как солнце с завораживающей неуклонностью сползает с неба и исчезает за остроконечными крышами. Медлительный уход, как и было сказано.

Так прошло почти две недели – до того момента, пока ключ от входной двери не заело в замке.


2.

Анна стояла на крыльце и бешено дёргала то застрявший ключ, то дверную ручку. Спокойствие? Как бы не так. Вся умилительная благостность одиноких тарусских дней оказалась фальшивой литературщиной. Сердце колотилось как ненормальное, слабость, которая вроде бы почти исчезла, заставила ноги постыдно дрожать. Звонить хозяйке? – та живёт в Москве, больше никого Анна в Тарусе не знает, улица пуста, и холод! Холод! А если она упадёт? Вот прямо сейчас? Да, есть же ещё скорая и МЧС… Она зашарила в кармане пальто и с ужасом поняла, что не помнит, где телефон. И взяла ли она его вообще?.. Из груди вырвалось какое-то собачье подвывание.

Сзади заскрипел снег. Анна потерянно обернулась. Седой бородатый дядька в расстёгнутой дублёнке бесцеремонно отодвинул её от двери.
– Что, ключ? А я говорил Наталье, чтобы личинку поменяла, прежде чем дом сдавать. Дайте-ка.
Он стал медленно раскачивать ключ, пытаясь нащупать правильное положение.
– Вы, значит, съёмщица её. Открыть мы откроем, но потом опять заест. Поменяйте личинку.
В замке что-то шевельнулось. Анна с надеждой смотрела в замшево-коричневую спину спасителя и пыталась взять себя в руки.
– Да-да, я обязательно потом поменяю, спасибо.
– Да не потом, а сегодня и поменяйте. Я покажу, где хозяйственный. Там умельцы есть, они и сделают.
Анне не нужны были ни умельцы из хозяйственного, ни новый замок – ничего, кроме открытой двери. Кроме возможности вползти в нору. В конце концов, можно и вообще не запираться. Дрожь постепенно проходила, и она в нетерпении переступила с ноги на ногу. Седобородый ещё что-то покрутил, понажимал… Щелчок – дверь отворилась.
– Значит, к хозяйственному идти так…
Она перебила:
– Спасибо за помощь. Хозяйственный я сама найду, если понадобится.
– Что значит «если»? Вам уже понадобилось. Я ж говорю, этот замок опять заест – может, через неделю, а может, и завтра.
Эта назойливость уже раздражала, но – всё-таки помог человек. Она посмотрела на него внимательно, как в прошлой жизни смотрела на родителей нашкодивших школьников – оценивая, как с ними держаться. Хмурый, худой, сутулый. Короткая борода цепляется за ворот явно недешёвого свитера.
– Послушайте, я вам очень благодарна…
– Замок надо починить. Вы дом надолго сняли?
Ну, это не лезло ни в какие ворота. Взглядом Анны Сергеевны она указала доброжелателю его место и отчеканила:
– Вас это не касается.
Он словно не заметил  её изменившийся тон.
– Что за мозги куриные! Тут дел на полчаса. В Тарусе отдыхать надо, жизнью наслаждаться, а вы из-за собственного упрямства вот так и будете что ни день на крыльце стоять, прохожих высматривать…
– Я приехала не отдыхать, а умирать, ясно? Я смертельно больна. Мне осталось три месяца. Ещё вопросы есть? – выкрикнула совершенно рассвирепевшая Анна Сергеевна, уже не заботясь, что могут услышать соседи.
Но загораживающий вход человек ничуть не стушевался.
– Есть. Кто это вам про три месяца сказал?
Она уже сожалела о минутной вспышке, которая совершенно лишила её сил.
– Мой врач. Дайте пройти.
Он посторонился и проводил её внимательным взглядом.
– Так и знал. Уши бы им оборвать.
– … Что? Кому?
Анна решила, что ослышалась.
– Молодым гениям этим. Доучиться ещё не успели, а туда же, срокА раздают. Прокуроры хреновы… Врач-то, наверное, молодой? Энергичный, уверенный?
– Откуда вы… Вы что, его знаете? – задала Анна бессмысленный вопрос, понимая, что такого никак не может быть.
– Я его, может, и не знаю, а вот он меня, скорее, да. Я… – он на секунду замолчал, поморщился и нехотя проговорил, – я профессор Забелин – может, слышали... Они все на мои лекции ходят.
Он поймал её потрясённый взгляд и поспешно добавил:
– Здесь я не принимаю. Я здесь на даче. В отпуске. Ну что вы на меня так смотрите? У меня тоже бывает отпуск. Пишу книгу… монографию… тут самое подходящее место.
Он как-то странно глянул в сторону и скривился в раздражённой улыбке:
– …Ну хорошо. И что вы сделали, когда услышали про три месяца? Решили… как это… никому не быть в тягость? Собрали старые письма, фотоальбомы, сняли здесь дачу и переехали со всем этим барахлом?
«Барахло» покоробило. Но гораздо больше потрясла неожиданная точность перечисленных деталей.
– Может, ещё повесили на стену календарь? Считаете оставшиеся дни?
Похоже, он намеренно говорил неприятное. Календарь она не повесила, но мысль такая была.
– Откуда вы это знаете?
– Да уж знаю.
Господи, конечно, знает. Врач с колоссальным опытом, тысячу раз таких видел. Но чтоб так издеваться... Анна нахмурилась, однако Забелин её опередил.
– Что вам говорил ваш врач?
– Вы же слышали. Что жизни осталось три месяца. Полгода, если повезёт.
– Вот именно! Три месяца, а то и полгода – жизни! Вот и живите.
– А я что, по-вашему, делаю?
– Вы – ждёте. Я вас, между прочим, почти каждый день встречаю, и что, не вижу, какое у вас лицо? Но подумайте: а вдруг не три месяца? Не шесть? А семь, восемь? Больше? Такое бывает. Что, всё альбомы будете листать? Они вам и так скоро осточертеют.
– Но что же…
– Да что, что!.. Живите! Делайте что-то, что всю жизнь хотели, но откладывали – сейчас самое время! Ну, не знаю, на гитаре играйте, рисовать научитесь, вязать крестиком!
– Крестиком вышивают, – механически поправила она.
– Какая разница! Жить – это куда-то идти, понимаете? Куда-то дальше, чем в магазин. Ну вспомните, о чём вы когда-то мечтали!
Они так и стояли у открытой двери, и коврик за порогом потихоньку покрывался снегом. Анна уже успокоилась. Устало махнула рукой.
– Мечтала выучить итальянский.
Чаю сейчас, и потом полежать. Обед подождёт.
– Ну и учите! За три месяца вы его блестяще освоите!
– И зачем?
– Хотя бы для того, чтобы на смертном одре сказать себе по-итальянски, что эта ваша мечта исполнилась!
Она саркастически рассмеялась:
– Да уж, прекрасная цель! Тогда-то я думала сказать это в Риме, но теперь и на смертном одре сойдёт.
– Так поезжайте в Рим! Хоть на три дня. Визы сейчас делают быстро, деньги у вас, думаю, есть…
Это мошенник, вдруг подумала она. Знает откуда-то, что у неё есть деньги, и втирается в доверие. Может, и замок сломался не просто так…
Но было слишком понятно, что перед ней всё-таки профессор. За недели, проведённые среди врачей самого разного ранга, она научилась безошибочно узнавать эту уверенную повадку. 
– …и если вы там ещё ни разу не были…
Однако, каким бы он там ни был корифеем, дурацкий разговор надо было прекращать.
– Слушайте, вы издеваетесь? Какой Рим? Я могу умереть прямо там, в этом самом Риме – это вы понимаете?
– Конечно. И что? Это хуже, чем умереть в Тарусе? Китс, между прочим, из Англии своей поехал в Рим именно чтобы там умереть. Умереть, слушая журчание римских фонтанов.
– Китс? – тупо переспросила она. Больше всего поразило не то, что профессор знает главного английского романтика, а его очевидная уверенность, что Китса знает она.
– Китс.
– Он был поэтом.
– Он был умирающим. И знал это. Но с чего вы решили, что обязательно там умрёте? Это во времена Китса самолётов не было, а сейчас до Рима четыре часа лёту.
Он нахмурился и снова посмотрел куда-то вдоль улицы.
– У реки ещё холодно… Так, ладно. Учебник есть? Да нет, конечно, – ответил он сам себе, – но интернет-то у вас быть должен. Найдите там алфавит, произношение – самое начало, в общем. Кофейню знаете, где лодка на стене нарисована? Давайте там, завтра, в двенадцать. И не опаздывайте – у меня график плотный, хотя и отпуск.
Он спустился с крыльца и на секунду оглянулся:
– Личинку поменять не забудьте.

Анна ещё какое-то время смотрела на удаляющуюся сутулую фигуру. Потом опомнилась, вошла в дом и осторожно защёлкнула замок.
Вдруг пришло в голову, что имени её он так и не спросил.


3.

– Я же просил не опаздывать! Что ж вы время-то транжирите и своё, и моё? – напустился на неё Забелин, когда в пять минут первого она вошла в крошечное кафе с концептуально ободранными стенами. На оставленной в углу штукатурке была нарисована плывущая по течению пустая лодка.

От профессорского напора Анна растерялась и не успела произнести заготовленный текст, который репетировала всю дорогу – мол, тронута его неравнодушием, но…

Но тот уже протягивал стопку каких-то листочков.
– Здесь урок №1. Не знал, вы кофе пьёте или чай, заказал облепиховый. Ну, давайте, давайте, садитесь и вот прямо этот диалог. Приветствие и знакомство. Buongiorno*!
– Buongiorno, – автоматически повторила Анна, переводя взгляд с профессора на картинку, где тощий англичанин мистер Питерс и его супруга с постным лицом знакомились с жизнерадостной итальянской парой, уже готовой заключить своих новых друзей в объятия.

Кроме них, в кофейне никого не было. Запах облепихи и смешанных с ней пряностей поднимался к тёмному потолку, и туда же улетали звуки итальянской речи, которые Анна произносила с недоверчивой полуулыбкой. Она всё выбирала подходящий момент, чтобы объяснить Забелину, что ей это не нужно, спасибо, но было как-то неудобно, да и лицо у него было такое… не располагающее. Однако через час он поднял брови и удовлетворённо сказал:
– Да вы хватаете на лету, мне за вами не угнаться! Вот здесь второй диалог, давайте тогда завтра его наизусть. Я тоже постараюсь.
Он поднялся, потянулся мимо неё к вешалке за дублёнкой, и она ощутила запах слегка несвежей одежды. Один живёт, промелькнула совершенно неуместная мысль.
– Здесь же, в это же время. А что там с замком?
Она покраснела, как школьница.
– Я к ним сегодня зайду.

И начались уроки, нелепее которых нельзя было ничего представить. Ещё несколько дней Анна пыталась внутренне отделить себя от происходящего: списывала всё на легендарные профессорские странности, никакие диалоги, конечно, не учила – ей, филологу, чтение с листа давалось легко; говорила себе, что приходит к нарисованной лодке только чтобы выпить чашку чая. Но потом сдалась. Сдалась, когда заметила слой пыли на фотоальбомах. Профессор оказался прав – ей больше не хотелось их пересматривать. Простенькие истории мистера Питерса перевесили.

Об этом мистере она знала уже очень многое (женат, двое детей, увлекается теннисом, работает в мебельном бизнесе, постоянно встречается с итальянскими партнёрами и собирается в большое viaggio d’affari** по Италии).
О профессоре Забелине совсем ничего, как, впрочем, и он о ней – кроме итальянского, они ни о чём не говорили. Имя её, похоже, всё так же его не интересовало.

Почему, зачем всё это происходит, спрашивала она себя иногда, глядя в чёрное зеркало послезакатного окна. Ухаживать он за ней не пытался, да это было бы и смешно. Если бы Анну хоть как-то привлекал статус «интересной женщины», она и в свои за пятьдесят вполне могла бы считаться таковой, но только не сейчас, когда тонким чертам её лица оставалось полшага до того, чтобы стать истощёнными. И вообще, судя по обычно нахмуренному лбу, раздражала Анна его ужасно, но вот за лингвистическими её успехами он с какой-то необъяснимой страстью следил. Нужен ли был итальянский ему самому, оставалось загадкой. Но как-то раз, когда Анна сидела у себя на диване с ворохом диалогов, пропитанных фантомным ароматом облепихи, её осенило. Конечно! Конечно, он испытывает то же, что чувствовала и она, когда узнавала, как спился или ещё каким-то способом исковеркал свою жизнь один из тех, в чью душу она столько лет вкладывала разумное, доброе, вечное. Так же и настоящий врач с горечью видит, как вырванные им у смерти месяцы оказываются человеку не нужными. Вы не живёте, сказал Забелин тогда, в первую их встречу. Вы ждёте. И вот – познакомил её с мистером Питерсом. Неужели эти занятия в крошечной тарусской кофейне были для него профессиональным вызовом? Попыткой победить собственное бессилие?

Она подумала, сколько видела таких, отторгнувших собственное будущее, и её охватил стыд. В ванной, раздевшись перед зеркалом, она разглядывала своё тело, осторожно трогая аккуратные швы, представляла руки, которые их старательно накладывали… И словно проснувшись, Анна призналась себе, что уже некоторое время живёт в предвкушении очередной встречи у нарисованной лодки. Живёт.

На следующем занятии она смотрела на профессора другими глазами. У мистера Питерса как раз возникли какие-то медицинские затруднения, и она, пользуясь случаем, осторожно спросила, на какую тему пишет Забелин монографию. О больных, ответил он, не вдаваясь в подробности. Она улыбнулась понимающей улыбкой единомышленницы.

Но однажды он не пришёл.

Она выпила в одиночестве облепиховый чай. Чтобы потянуть время, съела пирожное, состоявшее, кажется, из одного только сахара. Официантка всё маячила рядом. Анна обычно её присутствие не замечала, и теперь ей внезапно стало неприятно, неловко, словно в её сегодняшнем одиночестве было что-то неприличное. Она вышла на улицу и прошлась несколько раз туда-сюда, не теряя из виду дверь кофейни. Время урока давно закончилось, но Забелин так и не появился. Надо было идти домой.
Остаток дня Анна провела как потерянная. Всё валилось из рук.
 
Вслед за неприкаянностью возник страх. Он рос и рос, сгущаясь, как темнота за окном, и наконец, накрыл её совершенно. Анна, конечно, не собиралась обращаться к Забелину как к врачу, но всё-таки – как вид спасательного круга на теплоходе успокаивает не умеющего плавать пассажира, так и ей один только сутуловатый профессорский силуэт давал пусть ложное, но такое необходимое чувство безопасности.

Она вспомнила, как стояла на крыльце перед закрытой дверью. Тогда хотелось только одного – попасть в дом. Сегодняшний страх оказался многажды страшнее: она была дома, но дом больше не был убежищем.
 
Ночь она провела без сна. Где-то рядом была прежняя боль, и Анна всё прислушивалась к себе, но так ничего и не разобрала в сумасшедшем внутреннем хоре. На всякий случай выпила таблетку. Потом зачем-то ещё одну, хотя за всё время в Тарусе боль ни разу не высунула свою змеиную голову.


4.

Дверь кофейни была стеклянной, и Анна увидела сидящую у столика знакомую фигуру, ещё не перейдя улицу. От облегчения чуть не расплакалась.
 
Профессор поднялся ей навстречу.
– Уезжал в Москву, предупредить не успел – а телефона-то у меня вашего нет. Давайте обменяемся, а то мало ли что.
Он достал  смартфон.
– Вас как зовут?
– Анна.
– Хм… – он быстро набирал её номер. – «Мне дали имя при крещенье – Анна…». Так и думал, что у вас имя с ударением на первый слог.

Вид у него сегодня был уставший. Неудивительно. В Москву; там что-то срочное, и скорее всего, неприятное, потом обратно; может быть, ехал в ночь – Таруса не рядом. Не спал. Она подумала, что и сама выглядит такой же измученной.

– Ну давайте сегодня два урока, раз уж так вышло. Осилите?

Неутомимый мистер Питерс добрался, наконец, до Рима и теперь выбирал гостиницу.
– Dove danno le finestre?*** – придирчиво спрашивал он полногрудую хозяйку некого albergo****. Та обольстительно улыбалась и уверяла, что dalla finestra si vede anche Il Colosseo*****.
– Далла финестра си ведэ анке иль Колоссео, – дублировал хозяйку Забелин, нимало не стесняясь своего произношения. Анна представляла себе окно, выходящее в тесный проулок, где в просвете между домами виднеется крошечный кусочек предполагаемого Колизея, и заранее сочувствовала англичанину.

Два урока не осилил сам профессор.
– Вы уж простите, но давайте всё-таки прервёмся до завтра. Нет-нет, – замахал он рукой, когда она поднялась со стула, – допивайте спокойно чай, отдыхайте. Завтра увидимся.

– Закажете ещё что-нибудь? – рядом уже стояла официантка. Анна нерешительно смотрела в меню, и девушка пришла на помощь:
– А вы тирамису закажите. Вчерашнее, что вы ели, вам же не понравилось.
– Вы заметили? – поразилась Анна.
– Ну да; а тирамису у нас – супер! Тем более вы итальянский учите.

Анна пила оранжевый чай и держалась за спасательный круг. На кораблях их красят в такой же оранжевый цвет. Спасательным кругом была внимательная официантка. Ушедший профессор со своими дурацкими занятиями тоже был спасательным кругом. И придуманный кем-то мистер Питерс, и тот протягивал ей со страницы спасательный круг. Вот он педантично выспрашивает гида, где искать дом Китса у Испанской лестницы. Совсем рядом, темпераментно восклицает гид, этот дом к ней примыкает! А напротив – фонтан, изумительный маленький фонтан в виде лодки. Barcaccia******! Лодочка! Это самое прекрасное место в Риме!

Откуда-то возникло солнце и протянуло свои лучи в темноватую глубь кофейни. Закачалась нарисованная на стене вода, закачалась плывущая по ней неподвижная лодка. Завибрировали оттенками оранжевого кирпичные стены. Золотым столбом стояла в воздухе пыль, и сквозь неё прошла официантка в нимбе мерцающих волос, наклонилась к Анне и с тревогой спросила – так, будто от ответа зависело её счастье:
– Вкусно?
– Да, – ответила Анна. – Божественно!

Китсу было двадцать пять. Пушкин сходил в это время с ума по Байрону, писал «Бахчисарайский фонтан», задумывал своего «Онегина» – начинал своё триумфальное движение к зениту. Китс знал, что его почти никто не знает. Понимал, что умирает. Хотел увидеть прекраснейшее место Рима и исчезнуть, как строчки, написанные на воде. И исчез. Но строчки остались на воде вереницей спасательных кругов.
 
Анна шла домой, вдыхала пронизанный светом воздух и ни о чём не думала.
В Тарусе, оказывается, наступила весна, а она и не заметила. Солнце плавило под ногами никем не убранную наледь, и улица сверкала, как прилавок в ювелирном магазине.  Бледные тарусские дома зарумянились, стесняясь своих грязных окон. Курившая у одной из дверей девушка улыбнулась Анне.
– Ну может, хоть сегодня к нам зайдёте?
– К вам? В каком смысле хоть сегодня?
– Вы всё время мимо нас ходите, а денёк-то сегодня какой, а? – девушка разгоняла рукой табачный дым, будто хотела сделать денёк ещё ярче. – Самое время подумать об отпуске.
Анна присмотрелась к дому, у которого они стояли, и сморгнула от неожиданности: под вывеской турагентства – она никогда её не замечала – половину окна занимала красочная фотография. Dalla finestra si vede anche Il Colosseo. Колизей величественно раскинулся среди пиний, освещённый двойным римско-тарусским солнцем.

В крохотной комнатке теснились столы с оргтехникой. Пахло пылью и кофе.
– Мы на Италии специализируемся, но можно и другие направления посмотреть…
– Нет, Италия как раз подойдёт.
– Вам какое побережье больше нравится?
– Мне… Мне нужно в Рим. 
– А, экскурсионный тур? А с какого числа?
Анна не повесила на стену календарь, потому что он и так почти всегда был у неё перед глазами. Три месяца – уже перевалившие за половину. Четвёртый. И ещё два, обведённые другим цветом.
– Как можно быстрее. Прямо сейчас. И экскурсий никаких не надо.
Девушка хотела спросить ещё что-то, но Анна Сергеевна уже диктовала домашнее задание: в гостинице должен быть лифт, все современные удобства, рядом аптека, ресторан…
–…и чтобы недалеко от Испанской лестницы.
Пальцы девушки метались по клавиатуре.
– Ну, самое раннее дней через десять – у вас визы-то нет…
– Через десять? Хорошо. Интересно, сколько ждал Китс.
– Знакомый ваш? Он через наше агентство ездил? Но, знаете, если визы нет, всё равно быстрее не получится. Если бы вы пораньше обратились…
Анна вспомнила актёрски непреклонный взгляд врача, который говорил с ней в больнице,  и усмехнулась.
– Нет, к вам я обратилась как раз вовремя.


5.

Первый раз за всё время Анна пришла в кофейню раньше Забелина. Среди диалогов и упражнений контрабандой прятался туристический договор, и в этом было что-то восхитительно волнующее.
 
Профессор вошёл, скользнул по ней взглядом – но тут же, ещё больше нахмурив и без того нахмуренный лоб, посмотрел ей в глаза.
– Что-то случилось?
– Да.
Она не знала, как рассказать ему свои новости.
– Я… Вот.
Сколотые листки договора легли рядом с профессорской чашкой. На миг задержавшись на первой странице, он поднял на неё глаза. 
– Анна…
Он был потрясён. Она ни разу не видела его таким.
– Неужели вы… Как вы решились?
– Я не решалась. Это получилось само собой. Провести в Риме несколько дней – у меня же и правда есть на это время...
Лицо Забелина ежесекундно меняло выражение, губы то сжимались, то кривились, но он не сводил с неё глаз. Роли их внезапно поменялись. Все эти дни она будто шла за ним на поводке, но тут, получается, сама вышла вперёд – и на поводке оказался уже он.
– Я восхищаюсь вами. Значит – жить, да? Жить! До последней минуты. Смотреть и видеть, слушать, слышать, чувствовать, желать… Идти – даже если не можешь сделать и шагу.
Мимика его, наконец, нащупала простую улыбку, и Анна тоже улыбнулась.
– Как Китс. Помните, вы говорили?..
– Да… В некотором смысле. Я говорил упрощённо, конечно; может быть, у него были и другие причины ехать. Но есть источники, давайте поищем, почитаем…
– Нет, – прервала она. – Я не хочу знать ничего, кроме того, что он ехал в Рим умирающим, и последнее, что он видел в этой жизни, были ступени Испанской лестницы.
Она помолчала.
– Я только одного боюсь.
– Чего же?
– …Боли. Вы же понимаете – вдруг… А я в другой стране, обезболивающее надо ещё найти. У меня есть, но мало…
– С этим я помогу. У меня... Я вам всё достану. И давайте посмотрим, где ваша гостиница, построим по карте маршруты – вам не надо уставать…
Он суетился. Понятно. Теории разводить – это одно, но теперь-то он смотрит на неё как врач и волнуется. Надо же! Поражаясь своему спокойствию, Анна положила желтоватые пальцы на его рукав. 
– Всё хорошо. Я уже всё продумала, правда. Давайте лучше заниматься.


6.

Она не устала ни в такси, пока добиралась до аэропорта, ни во время многочисленных проверок документов, ни в полёте. Это было странно, но так много странностей произошло за последнее время, что она перестала ломать над ними голову. Думать хотелось о другом – почему, например, она не делала ничего подобного раньше? «Мама, но это же потрясающе! – звенел из-за океана молодой голос, когда накануне отъезда она позвонила дочери. – Весенние каникулы в Риме! Ну наконец-то ты делаешь что-то просто для своего удовольствия!» Ей была приятна эта неподдельная радость, и вот тоже – не слышала она раньше ничего подобного или не замечала?

Уже вечерело, когда она оказалась в римском отеле, и, может быть, разумнее всего было дать себе отдохнуть, но отдыхать она не стала.

Усталость пришла, когда Анна с толпой таких же пилигримов вышла к Испанской лестнице, которая так круто уходила вверх, вонзаясь колокольнями в темнеющее небо, что, если бы не притиснувшиеся к ней снизу здания, была бы похожа на горнолыжную трассу – так и хотелось поискать глазами подъёмники. Она сразу узнала нужный дом. Фонтан? Его не было видно за спинами людей и, тем более, не было слышно – но он угадывался впереди, где спины смыкались совсем уж плотно. Привыкшая к московскому размаху площадей и улиц, Анна удивилась тесноте этой пьяццы, которая и на площадь-то не была похожа – Т-образный перекрёсток, не больше.
 
О хоть какой-нибудь лавочке можно было только мечтать. Но Анна уже не боялась внезапной слабости. Она сядет прямо на камни – на свой рюкзачок. Вон у стены так устроилась целая компания, смеются, болтают. Ещё лучше на ступенях лестницы, которая шевелится, как живая, так много на ней народу. Но и ей найдётся местечко, не может не найтись, ведь здесь почему-то не тесно, никому не тесно, хотя все так близко друг к другу, что чувствуешь запах соседа; мужчины, женщины, старики в инвалидных колясках, дети висят на груди у матерей, аккуратные монахини лавируют между татуированными до самых ушей болельщиками в бордово-жёлтых майках, павлинистые полицейские, японки с элегантными пакетами из дорогих магазинов; молодые, старые, красивые, уродливые, умные, глупые, добрые, злые – ведь и такие здесь, наверно, найдутся? – всем им не было тесно на этой зажатой между домами пьяцце, у подножия возносящейся к первым звёздам лестницы.

Ступени были тёплые. Или солнце, или те, кто сидели тут раньше, нагрели их для неё. Анна почти легла, прислонившись головой к балюстраде. Отсюда был виден и фонтан в голубоватой подсветке. Она перевела взгляд на окна дома напротив. Ставни были открыты, лёгкие занавеси полураздвинуты. «Ну же», – поторопила она. Но он уже стоял там, тяжело опираясь на подоконник, впитывая жадно звуки и запахи лежащей перед ним жизни.

Какие-то азиатки в длинных одеждах остановились прямо перед ней, и она, не поднимаясь, переползла на ступень выше, чтобы Китсу было её лучше видно. Он не уходил; она помахала ему рукой. «Всё-таки приехали? Наперекор томленью и надлому?» – угадала Анна его вопрос и улыбнулась в ответ: «Ну да. Унынью вопреки».

Небо над городом порозовело – это зажглись фонари. Площадь стала казаться ещё меньше, и уже ничего не было видно в окнах. Анна поднялась. Вон «Кафе Греко», где Гоголь писал свои «Мёртвые души». Да там кто только не бывал! Туда? Самое подходящее место для учительницы литературы, которой не надо экономить. Но она вошла в чайную напротив. Ей больше не хотелось смотреть назад, как впрочем, и вперёд.
 
В чайной было немноголюдно. Как и историческое «Греко», она тоже, судя по ценам, относилась к римским достопримечательностям, хотя бы потому что была именно чайной в стране, где всем напиткам предпочитают кофе. Чай подали в фарфоровой чашке чудесного бирюзового цвета, и он оказался превосходным. Анна сделала глоток и закрыла глаза.

Там, на площади ждёт своих пассажиров мраморная лодка, но – пусть ждёт. Я не спешу подниматься на борт. Я здесь, я пью чай, живая среди живых; мимо окон, знаю, течёт бесконечная человеческая река – и я часть её, даже если сижу тут, обессилевшая, с бирюзовой чашкой в руках.

«Идут вокруг нарядные, смеющиеся люди, и может показаться вдруг, что так всегда и будет», вспомнились неожиданно чьи-то строчки, и Анна возразила автору: почему это может показаться? Конечно, так всегда и будет. Потому что всегда – это сейчас.


7.

Высокий сутуловатый человек шёл по больничному коридору. У двери, украшенной латунной табличкой «Д.М.Н., Профессор Забелин М.А.», он остановился и уверенной рукой взялся за ручку.

Сидящий за столом хозяин кабинета поднялся навстречу.
– Павел Валентинович! Что ж вы столько времени пропадали? Ну, садитесь, садитесь. Я уже соскучился по нашим разговорам. Думал, грешным делом, ухудшение началось у вас, но вы обещали звонить если что… А по блеску в глазах вижу, что стало лучше! Неужели послушались моего совета и снова пишете? Начали новый роман?
Гость, которого, оказывается, звали Павлом Валентиновичем, уселся в мягкое кожаное кресло и почесал седую бороду.
– Нет, роман не начал.
– Чем же вы тогда занимались в Тарусе вашей?
– А вот, представьте, учил итальянский.
– Грандиозно! Значит…
–  Ну да – забросил всю эту инвентаризацию прошлого.  Как раз по вашему совету. Вы были правы – кто его знает, сколько там песка в моих часах осталось.
Профессор посмотрел на костлявое запястье гостя, с которого свисал тяжёлый хронометр, и понимающе усмехнулся.
– Да… А что вас на итальянский вдохновило? Настроение ваше, помнится, было совершенно похоронным.
– Случайное знакомство.
– Ага! Муза! Молодая, жизнерадостная! Значит, роман писать не начали, но роман таки был. Угадал я?
Гость поморщился.
– Ну что вы, в самом деле. У нас это, знаете, как называется? Штамп. – Он вздохнул. – Честно говоря, я зашёл попрощаться. На всякий случай. Давно хотел съездить кое-куда, в Карелию, например, и всё было недосуг. Сейчас самое время. Может, и напишу ещё что.
– Там же комары.
– Пусть жрут.

В вагоне метро было свободно. Немногочисленные пассажиры сидели, уткнувшись в свои смартфоны. Павел Валентинович некоторое время смотрел в темноту, что мчалась за окнами, потом тоже достал смартфон и открыл сохранённое сообщение.

«Дорогой профессор! Хотела написать длинное письмо, но передумала. Не буду тратить Ваше время, оно так нужно другим, таким, как я. Хочу только поблагодарить за всё, что Вы мне дали. Я жива, я счастлива – вот, представьте, хотела добавить «насколько это возможно в моём положении», но не добавлю, так что я просто – счастлива. Ко мне уже едет дочь, я сама об этом попросила, а ведь, если бы не встреча с Вами, мне бы и в голову это не пришло. Так что всё хорошо. Больше мы не увидимся, поэтому прощаюсь. Живите долго. Анна».

Состав затормозил. Поезд дальше не пойдёт, предупредил динамик, просьба освободить вагоны. Люди потянулись к дверям.
Павел Валентинович рассмеялся.
Он точно знал, что поезд сейчас тронется и поедет дальше.
Хотя бы в депо.


*Buongiorno (ит.) – добрый день
** Viaggio d’affari (ит.) – деловая поездка
*** Dove danno le finestre? (ит.) – куда выходят окна?
**** Albergo  (ит.) – гостиница
***** Dalla finestra si vede anche Il Colosseo (ит.) – из окна виден даже Колизей
****** Barcaccia (ит.) – лодка, лодочка