Облака

Мордатые облака «парашютиками» разлетелись по рассветному небу.  В окнах соседних домов пили, ошпаривая языки, отливающий солнцем чай, шуршали листопадами вчерашних газет, разбрасывали по спальням гардеробы в поисках изуродованного миллиметровой дыркой на большом левого носка. В общем, жили.
Во дворе многоэтажного исполина счастливая троица старшеклассников выгуливала своих меньших братьев и сестёр, а те, невзирая на щекочущий лица и морды окружающего мира октябрьский дождик, считали гав-гавами лужи и подгоняли зазевавшихся перелётных пташек.
В стороне гудели превратившиеся в гигантскую железную гусеницу грузовые машины, дремал городские автобусы и нет-нет да и проносился мимо охристого пейзажа кэрролловским кроликом вечно жалующийся на что-то трамвай. За оживлённой утренним движением дорогой возвышались по-прежнему  тенистые сосны да прятал свой купол, как коронку, седой храм. Он единственный никуда не спешил и молодецки поддерживал желторотый небосвод.
Раз в неделю дубовую дверь церквушки тщетно тя нула на себя сухонькая, почти бестелесная старушка. Прихожан было до стыдного мало, и иной раз приходилось выстаивать час-другой в перерыве между службами. И она стояла, как стояли уверенные в собственных древесных силах вековые сосны, удивлённо вглядываясь в единственное во всем небе болезненно распухшее облако.
Одержав не без помощи победу над входом, женщина шла мимо презрительно всматривающейся я в её с годами пожелтевшее лицо торговки свечными изделиями, шла, колышась и перекатываясь с одной больной ноги на другую. И ждала – с тем, чтобы плюнуть в лицо местному пьянице священнику самую крамольную на его памяти фразу: «Сынок, боюсь я помирать-то…».
Не осуждал эту праздную грешницу разве что ленивый – да икона Матронушки в паутинистом, вряд ли знававшем дневной свет углу. К этой дышащей покоем и смирением святой припадало артритное колено, её всепрощающую руку нащупывали полуслепые морщинистые губы, её жизнеутверждающее имя выводили в воздухе скрюченные возрастом и сердечной болью пальцы.
Мати Матроно, как не бояться, когда на руках дитё малое, а где-то там, на другом берегу нашей гулливой реки такая же точно дочь-кукушка. Нет-нет, матушка, не осуждаю: сама многогрешница, да и взрастила тоже сама…Но помирать боязно, Матронушка: как Людочка без меня? А опухоль – ну то опухоль? Повоюю, всё стерплю – лишь бы улыбке внученькиной годок-другой порадоваться. Лишь бы ей не больно было. Лишь бы она свыклась…
Отбивающие старушкино немногое время шаги отца Павла – и робкое, сквозь душащие и её и – где-то там, за лесом, - Людочку слёзы: «Сынок… Помирать страшно…» И летело священничье порицание сквозь золотую коронку купола да в самую высь, где его упрямо не пускало в Господни чертоги похожее на откормленную сердобольными соседями собаку-бродяжку кудрявое облако.