Отчёт

Клише


И то, и другое, и третье…
Зверушкою жизнь завелась. –
Уйдём, – и ещё не заметим,
что что-то оставило нас.

Уйдём из привычного чуда,
из дворика, где тополя,
в трёхкомнатную, откуда
выносят жильцы мебеля.

Уйдём из любви бестолковой,
из этих ненужных страстей –
к счастливой, приветливой, новой,
весёлой до мозга костей.

А третье – забудем мы оба –
одно ещё только клише:
из жизни, где любят до гроба,
с запекшейся кровью в душе.



Я виноват!


Я виноват, моя вина!
Я вновь ошибся, как обычно.
Моя любовь возвращена:
она груба и неприлична.

Она, конечно, благодать,
но если благо беспокоит,
о нём приятно вспоминать –
употреблять его не стоит.

Она отдаст себя шутя
в стальные челюсти сознанья
и задохнётся, как дитя,
в необходимых пеленаньях.

Теперь мы твёрдо будем знать
и примем просто и спокойно:
и детям надо умирать –
изящно, гордо и достойно.


Мечта!


Эту жизнь проживая, не очень свою
и не слишком чужую, а что-нибудь между,
в эту сладкую, словно «желать», колею,
мы слетимся питаться, как моль на одежду.

Здесь с любовью не знаются – только с мечтой.
И, презрительно губы кривя и кивая
в умозрительный мир, словно в ящик пустой,
выпускать пузыри, пустоту навивая…

Наша жизнь здесь мерещится – это предлог
для подложных шагов к небывалым предметам.
Если нас в этот призрачный мир занесло –
остаётся отстаивать гадкое это.

Это – ум, это – чувство, а это – тоска.
Словно свинки с прорезанной в денежку спинкой
мы стоим на комоде и целы – пока
наша мелочь не брызнет под чьи-то ботинки.


Манекены


Мои стихи как куклы без лица.
Они нащёлканы для выставленья в раме
витрины, где напыщенный пиджак
в контакт с презрением вступает со штанами.

И в этом виде родственны и мне,
ведь манекены тем и бескорыстны,
что слепо имитируют людей
и, к счастью, без особенного смысла.

Они к отдохновению души
добавят что-то плоское такое,
ведь манекены тем и хороши,
что вас ни капли не побеспокоят.

И не нужны людские им черты,
а если и нужны – то лишь с изнанки.
С недосягаемой взирают высоты
пластмасски, куклы – Божьи обезьянки.

Да и к чему, зачем – подумай сам! –
тревожить острый профиль инструмента?
К чему пристрастие ко ртам, носам, глазам? –
И куклы благодарны нам за энто.

Лицо ничем не лучше каблука,
и сердце тоже – вроде помидора.
И это утешительно – пока
вас самого не втопчут в грязь, – и скоро.


Было…


Любая жизнь имеет двойника,
но он невидим для людей – пока
блаженно жизнь стоит над тихим бытом
и в сердце сдвинулись лишь мелкие болты
и в скрипнувшей двери, в окне открытом
себя в недвижной жизни видишь ты.

Но эта жизнь прошла, и боли нет,
и только чёткий, ясный силуэт
смешных страданий и смешного счастья.
фрагменты без начала и конца,
как будто сам себя застал ты за участьем
в восстановленьи своего лица.


В лучах заката – в лучах рассвета


Дойду до беленой стены
в лучах заката,
в котором растворятся сны,
что жил когда-то.

Случайно что-то оброню –
чтоб быть бесплотней.
Живых казнят сто раз на дню
и в день по сотне.

А мёртвым что до палачей –
снег прошлогодний.
вот с этой точки я ничей –
всегда – сегодня.

Не свой, не твой, не их, не тех,
не тех, которых…
Уйду к Полярной без помех
и без повтора.

В лучах рассвета, навсегда,
как стержень, плотно,
в те не-пространства, не-года,
бесповоротно.

Как защищают высоту
в глухой деревне –
так оставляю я мечту:
обычай древний.

Я сигарету докурю,
открою дверцу.
Не торопись – я не смотрю:
мешок на сердце.


Свобода!


… Смешная жизни пантомима,
едва прикрытая словами.
С пустым лицом проходишь мимо.
Мы остаёмся островами.

Мы омываемы прибоем
пустых страстей, ненужных людям.
Мы одиночество удвоим.
Мы в одиночестве пребудем.

Я научусь (не очень скоро)
не умирать при слове каждом
и, переживши кучу вздора,
мы снова встретимся – однажды.

И скажет ангел, бросив свитки
в утилизатор бумотходов,
что мы стоим в графе «убытки», –
и нас отпустят на свободу.

И, как предметы обихода,
войдут, друг в дружку тупо глядя,
огромные куски свободы –
со флагом и на баррикаде.


Музящик


кончила эта кружиться
на тридцати и на трёх
женщина может быть птица
может о стенку горох

тает и тает и тает
музыки той островок
что на сей раз выпадает
веничек или совок


To Let


Бесшумно взрываются дальние страны
… и ангел стоит за печною трубой,
усыпанный крошкой стеклянной,
оранжевой и голубой.

Укутаны в снег портовые причалы.
Деревья, и крыши, и море огней.
Зимой начинается жизнь сначала,
и нужно ли помнить о ней.

Огни потемневшую воду разводят
пронзительно-белым огнём.
Блажен, кто в последнюю зиму уходит,
и нужно ли помнить о нём.

Исчерпан, и некуда ставить уж точку.
Как в омут, ныряя в раскрывшийся миг,
ты жизнь полосуешь свою в лоскуточки –
и нужно ли помнить о них.

И кажется: склеились все неувязки,
я всё объяснил и повсюду проник.
Но это последние скинуты маски,
я тщетно пытаюсь схватиться за них.

Спектакль состоялся, афишки истлели.
(Шипит отворённый на кухонке газ.)
В посмертном беспамятном кружимся теле –
вам нужно ли помнить о нас.

Как бомба, кухонная рвётся посуда:
кастрюльки, тарелки – скорей! –
В нас ложная память – пиратская удаль –
гроза этих тихих морей,

где души ломает, как ветром солому
(Ниф-Ниф, и Нуф-Нуф, и Наф-Наф),
где шквалы безмолвные бродят по дому,
«To Let» у дверей прочитав.

«В наём» – и счастливый пришёл наниматель,
табличку свою прочитал,
любви удостоился, бедный старатель,
и мебель расставил, и денег достал.

………………………………………………….


Разнообразные странности меня или чего-то там
 (романс)


… но стоит мне встать до рассвета,
надеть башмаки и пальто –
мне странно становится это,
мне странно становится то.

Гуляю в тоске беспробудной
и с болью чужой в голове – –
к потокам на улице людной,
к шараханью ветра в траве,

к прогулкам в среде лесопарков,
к утятам, к кругам на воде, –
да, – даже к поджаристым шкваркам,
шипящим на сковороде,

к воздушным шарам и к стервозе,
чинящей в душе тарарам,
к различной возвышенной прозе
и всяческим частным мирам.

Ты можешь, гражданская лира,
в контексте ловить стрекозу,
но сердце – не зеркало мира,
а просто бельмо на глазу.

Меня этой чушью не муча, –
Он, Кто-то! – в канаву сольёт
приёмов блудливую тучу,
эротики тонкий налёт

и звуки Любви! – это Счастье
из пластика и за пятак;
особенно это участье
в загрузке того, что не так;

вот этот ручей из фарфора
по сложноотлитой щеке;
вот этот эффектор прибора
на чистопрограммной тоске.

Конечно… я буду пытаться…
но шанса уж нет, может быть,
к возлюбленной жизни прижиться
и чувств аттестат предъявить.

И будут гранёные листья
на праздную твердь опадать – –
… на стёртую милую кнопку
лишь только легонько нажать.