Жертвенность Из очерка 39 Наш генерал

                «ЖЕРТВЕННОСТЬ»

                Очерк «НАШ ГЕНЕРАЛ»

      Том 2 «ПЕРВОБАТАЛЬОНЦЫ» ПОЛКОВНИКА ЮРИЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА ШИШКИНА»

                Моим армейским друзьям суворовцам,
                курсантам, офицерам.


       Комментарий к снимку с сайта «kadet.ru»: «Вставка от автора очерка «Наш генерал»: «Капитан Михаил Пантелеевич Григорьев, комендант гарнизона Петергофа. Ленинградское суворовское военное училище МВД СССР. (http://www.kadet.ru/lichno/Tolok/Suv_nah/Nkvd/Nkvd.htm)


      2.6.20.8.3.3.5.3 Третья глава «Комендант Григорьев»      

      Русская армия всегда славилась своими комендантами. Храбрыми, назначенными ещё до взятия города или крепости. Они смело первыми шли со шпагой на крепостные стены. И не очень храбрыми. Были среди них прекрасные и заботливые администраторы. Были и бездарные карьеристы. Ими становились умные офицеры и откровенные тупицы и солдафоны. Были всякие. Какому городу, крепости, гарнизону как повезёт. Ещё славилась наша армия тем, что каждый гарнизон, даже самый маленький, имел своего коменданта. Они были разные, но каждый был знаменит по-своему, и радиус известности зависел не только от территории и численности гарнизона, но чаще всего от личности коменданта.

      Велик ли гарнизон послевоенного Петергофа? Одно училище – пограничное Ворошиловское, – вернувшееся в свои казармы и приступившее к плановой учёбе, саперные подразделения, неутомимо утюжившие нашпигованную минами петергофскую землю своими обручами-миноискателями, девчонки с медалями «За оборону Ленинграда» и «За победу над Германией», которых почему-то очень долго не расформировывали из подразделений МПВО (местная противовоздушная оборона). Впрочем, гарнизон был и не так уж мал.

      В 1946 году вместо пограничного училища разбитые казармы заняло прибывшее с Кавказа Кутаисское суворовское военное училище, которое в наследство от прежних хозяев получило не только разбитые войной корпуса, нескольких офицеров, но и коменданта гарнизона капитана Григорьева Михаила Пантелеевича – грозу самовольщиков и прочих нарушителей воинской дисциплины не только (и не столько) из гарнизона Петергофа, но и близлежащих: Ломоносова, Кронштадта и Ленинграда. Он был известен, знаменит, грозен. Спросите у современного вояки – от рядового до офицера, – кто в гарнизоне комендант. Пожмёт плечами. Не потому, что нарушителей стало меньше – комендант пошёл не тот. Вот и не знают. Григорьева знали не только военные, но и любой житель послевоенного Петергофа по фамилии и в лицо.

      Внешность он имел ничем не примечательную. Невысок, коренаст, слегка кривые ноги кавалериста. Но вот усы! Во всем гарнизоне таких не было. Пышные, ухоженные, почти как у Сталина. В суворовском училище офицеры с усами были редки: несколько человек из числа преподавателей и медиков, как правило, ходили с вертикальными щеточками на верхней губе под маршала Говорова. У Михаила Пантелеевича были они гвардейские, привилегию носить их подтверждал знак гвардии, который он носил на груди бессменно при любой форме одежды. Усы не только делали хозяина знаменитым, но и доставляли ему много неприятностей.

      Из поколения в поколение старшие кадеты передавали младшим байку о том, как капитану неоднократно их обрезали. Младшие верили в это и, дойдя до старшей роты, передавали эту байку подрастающим. Факт считался неоспоримым, и никто не задумывался над тем, каким образом это было сделано, и почему никто не видел коменданта с обрезанными усами. Важнее было другое: раз есть усы, то они должны быть обрезаны.

      Среди лексикона кадетов для обозначения опасности было два звонких, как выстрел, слова, которые заставляли юных курильщиков и самовольщиков спешно побросать папиросы и броситься в рассыпную:
      – Атас! Усы!

      «Атас» – слово, обозначающее опасность вообще. Это мог быть офицер-воспитатель, ротный, дежурный по училищу или вообще офицер.

      «Усы» – это означало конкретную опасность приближения коменданта, профессионала по обнаружению и задержанию нарушителя.

      Туалет и кафельный умывальник роты – любимое место сбора никотинщиков. С куревом было небогато. Поэтому папиросу с зелёной надписью «Север» растягивали одну на несколько человек, по две-три затяжки на кадета в зависимости от величины круга собравшихся и от объёма лёгких. Впрочем, вместимость лёгких не была решающим фактором, так как тот, у кого общая папироса зажата кончиками большого и указательного пальцев, всегда мог вовремя передавить бумажный мундштук и перекрыть никотин какому-нибудь здоровяку со спирометрией за 5000. Курение – дело опасное. За это в выпускной роте могли постричь наголо, а при неоднократном попадании можно было загреметь на исправление в карцер. Поэтому у дверей умывальника всегда стоял на «атасе» кто-нибудь из шустрых воспитанников младшей роты. Завидев опасность, он, подвергаясь риску быть пойманным, громко кричал:
– Атас! – и пулей летел по коридору мимо приближающегося офицера.

      Риск для него был только в том, что он мог быть схвачен, а затем выяснили бы его данные: рота, фамилия. Но он ведь мог и просто пошутить или просто бежать по коридору, и уличить его в пособничестве курильщикам старшей роты было практически невозможно. Так что, кроме невразумительного внушения, ему практически ничего не грозило. А это было мелочью по сравнению с похвалой от кадетов шестой выпускной роты за проявленную смелость, бдительность и чувство товарищества.

      Как могли развиваться в это время события в умывальнике? Курильщики делали по последней затяжке, хозяин тушил «северину», аккуратно укладывал её до следующей перемены в спичечный коробок или массивный портсигар с крейсером «Аврора» на крышке и надписью «25 октября» (разумеется, 1917 года, об этом догадываться не нужно, понятно каждому – революции недавно исполнилось 30 лет).

      Кто-нибудь для приличия махал ладошкой, разгоняя дым, с которым и встречали офицера. Он был, конечно, из своей роты, персонально знал, кто уже курит, и не задавал наивный вопрос:
      – Кто курил?
      Предвидел заранее, что все ответят, преданно глядя в глаза:
      – Никто не курил.

      Преподаватели предпочитали в таких местах не появляться, чтобы не портить добрые отношения с воспитанниками. За исключением нескольких «шибко идейных».

      Другое дело – «Усы». Он охотился профессионально. Появлялся всегда неожиданно. Ловил цепко, умело, хитро. Брал с поличным, отвертеться было невозможно. Папиросу обычно не успевали даже затушить, и хозяин поспешно совал её в левый карман суконных брюк со слабой надеждой, что Михаил Пантелеевич ограничится внушением и скоро уйдет.

      (Пояснение автора: Брюки выдавались с выпоротым и зашитым правым карманом. Так в училище была решена проблема борьбы с вредной привычкой держать руки в карманах, что помогло сохранить ребятам хорошую осанку. Будучи офицером, я вообще отказался от брючных карманов при пошиве военной формы и нисколько от этого неудобств не испытывал. Для носового платка военная форма имеет достаточно карманов, а сигареты и спички я предпочитал носить в пистолетной кобуре – и удобно, и не мнутся).

      Не тут-то было. Комендант начинал затяжную беседу о вреде курения, предварительно сделав замечание:
      – Выньте руку из кармана, разговаривать со старшим, с дамой и держать руки в карманах – не культурно.

      На этом урок вежливости заканчивался, воспитательный урок продолжался. В левом кармане брюк дымит папироса, вот уже тлеет сукно, а беседа о вреде курения плавно течет дальше. Всё, терпеть уже нет сил, папироса вылетает на кафельный пол. Нарушитель взят с поличным.

      Однажды таким пойманным оказался Вовка Клыгин, красивый смуглый парень с уже пробивающимися усиками и отрастающей чёрной шевелюрой. Кроме курения за ним числились и другие грехи: дерзость, неповиновение старшим, вызов строгим порядкам, вообще дух противоречия и нигилизма, так характерный для этого переломного возраста. Да и курение для него вряд ли было потребностью, скорее, самоутверждением, подчеркиванием личной независимости. По совокупности всех этих грехов он попал в карцер – так в училище называлась часть гауптвахты, предназначенная для воспитания наиболее строптивых и бесшабашных кадетов, которых офицеры называли разгильдяями. Сам по себе карцер не был страшен для семнадцатилетнего подростка, тем более общественное мнение всегда было на стороне страдальца за общее дело.

      Самое неприятное было то, что совершалась позорная процедура лишения воспитанника великой привилегии шестой выпускной роты – прически. Стригли наголо, как салажонка первого года. «Здесь сидел Ингель! – оставил Вовка выцарапанную надпись на стене карцера.
      – Хто це – Ингель? – с неисправленным южно-российским акцентом строго спросил при посещении камеры комендант.

      Вовка мог признаться в чём угодно, в любых несовершенных грехах, но выдать офицеру свою кличку, которой звали его товарищи, он не мог.

      Нужно отдать должное нашим суворовским офицерам. Они не курили. Во всяком случае, никого из них мы не видели курящим, никогда от них не пахло табаком.

      Может быть, благодаря этому и драконовским методам борьбы большинство суворовцев было избавлено от этой вредной привычки, хотя из чувства товарищества и поддержания своего мужского престижа в 16-17 лет и делало где-нибудь на вечере в женской школе одну-две затяжки в компании пяти-шести человек «по-кадетски», т.е. одну папиросу на всех. Для запаха.

      Другой страстью коменданта была охота. Охота на самовольщиков. Вообще-то самовольная отлучка – или попросту самоволка – в условиях училища была понятием не совсем обычным в армейском смысле этого слова. Я не помню случая, чтобы кто-то из кадетов самовольно ушёл в город без увольнительной записки, надев парадную форму. К увольнению тщательно готовились, до сияющего блеска чистили пуговицы и бляху со звездой, подшивали белоснежный подворотничок, на три миллиметра выступающий над стоящим воротником мундира, утюжили стрелки на клешах. Затем увольняемые строились и инструктировались касательно поведения, тщательно проверялся внешний вид – до наличия чистого носового платка включительно. И только после этого разрешался выход через КПП с обязательным предъявлением увольнительной записки до 22.00. Но это увольнение на целый день, с отсутствием на обеде, ужине, с которого, кстати, оставшиеся в училище товарищи должны были принести уволенному белый хлеб, масло и сахар. Это неписанное правило выполнялось всегда. Ведь поужинать в городе большинство не имело средств: родителей у многих не было, стипендий суворовцы не получали. Без денег на автобус, электричку, кино и мороженое не очень-то разгуляешься в Ленинграде в 14-17 лет.

      Тактика проезда на электричке до Ленинграда и обратно была разработана кадетами старших рот. Увольняемые накапливались на вокзале, дожидались подкрепления из остальных рот и все вместе набивались в один вагон. Обратно собирались на Балтийском вокзале к электричке, отправлявшейся в Петергоф в 21.10, и снова забивали второй «кадетский» вагон.

      Ревизоры, ловившие безбилетников, предпочитали не ввязываться в выяснение отношений с целым вагоном подростков. Жалобы в училище, конечно, шли. Поэтому было введено в обязанность по возвращении из увольнения предъявлять дежурному по училищу использованные билеты. Впрочем, здесь был найден выход, даже два. Первый – увольняться в Петродворец. Тогда не нужно предъявлять проездные билеты до Ленинграда, но есть риск быть в городе задержанным дотошным патрулем. Второй выход – собрать билеты у пассажиров, выходящих в Петергофе. Гражданские знали о нашем безденежном положении и охотно нас выручали. Часто какой-нибудь шкет из младшей роты пропускал не одну электричку, собирая билеты для старших товарищей.

      Комендант проверял электричку обычно на ближайших к училищу перегонах. Объектом его внимания были самовольщики-кадеты старших рот, которые уже начинали ухаживать за девчонками. Такова уж практика армейской службы: за каждой самовольной отлучкой – «шерше ля фам» («ищите женщину»). Эту истину придумали любвеобильные французы, а не наши ребята из французского взвода.

      Возвращается как-то от своей подруги кадет выпускной роты Валера Кривошеин, конечно, без увольнительной записки. Вдруг в вагоне послышался тревожный полусвист:
      – Ус-с-с-с...

      Это кто-то из кадетов подаёт сигнал о появлении грозного коменданта. Валера не растерялся. Успел снять у сидящего рядом парня гражданскую шапку, пальто и прикрыть форму. Так и просидел, притворившись спящим, пока не миновала опасность.
Спустя много лет, когда для военнослужащих срочной службы (кстати, получавшим хоть мизерное, но денежное содержание) был введён бесплатный проезд на городском и пригородном транспорте, невольно задаёшься вопросом: что же это была за система, при которой государство, угробив на войне отцов, не давая ни копейки карманных денег детям, гоняла этих мальчишек по вагонам за безбилетный проезд?

      Впрочем, эмоции и обиды могут отвлечь от повествования, тем более мы, суворовцы, не самые обиженные и обездоленные ребята. Мы были накормлены, прилично одеты, за что постоянно благодарили нашего «вождя и учителя» товарища Сталина и «дорогого нашего министра» Лаврентия Павловича Берия.

      Но из-за отсутствия в кармане даже 50 копеек для проезда в Ленинград и обратно значительная часть ребят оставалась в училище в выходные и праздничные дни.

      На дворе весна, манит нежной зеленью Пролетарский парк с его извилистыми дорожками и тихими прудами. То у одной, то у другой группы товарищей по роте возникает одновременно желание рвануть на свободу из обнесённого забором училищного городка. Без цели, просто так, почувствовать пространство и весну, молодость и силу, может, и встретить стайку девочек из женской школы, собирающих первые весенние цветы – подснежники.

      Не скованные тугой парадной формой, накладывающей обязанность соответствующего ей поведения, просачиваемся через дырку в комсомольских воротах. Легкая пробежка по открытому полю, рывок через железнодорожное полотно, и ты на воле. Ни один офицер роты тебя здесь искать не будет. Бесполезно. Офицера видно далеко, да и в беге с нами никому из них не сравниться. Да и зачем искать. Все равно вернутся. Встреченный случайно офицер-преподаватель просто сделает вид, что не заметил или не узнал.

      Комендант капитан Михаил Пантелеевич Григорьев был единственной реальной и грозной опасностью, что, впрочем, создавало и определенную прелесть пребывания в парке. Встретить и не попасться – это почти подвиг. Дело в том, что он всегда был на коне. На одном из тех, на которых мы повзводно занимались кавалерийской подготовкой.

      – Усы-ы-ы! – раздавался истошный вопль какого-нибудь салажонка или ломающийся крик кадета старшей роты.

      Через куст и канавы, подальше от дорожек в глубину парка, бросая все понимающих девчонок, самовольщики летят в разные стороны. Больше всех подвергается опасности первый, подавший сигнал. Вина его усугублялась ещё тем, что он оскорбил гвардейское достоинство капитана Григорьева. Погоня могла быть скорой – пеший конному не товарищ. Конь уже фыркает у тебя за спиной, бежать бесполезно, принимай смиренный вид и сдавайся.

      – Воспитанник, як ваше заглавие? – не слезая со скрипучего седла, строго спрашивает комендант. При этом усы его поднимаются и опускаются, а глаза целятся тебе в переносицу. Врать бесполезно, он всё равно тебя запомнит и в училище отыщет.

      Твоя несчастная фамилия карандашом заносится на коричневую отполированную кожу комендантского седла. Твой весенний день омрачён грядущим. Доложить офицеру-воспитателю, что попался, или нет? Но ведь твоя фамилия на седле, а потом выясняется, что не только твоя, ещё несколько кадетов попалось из других рот.

      Выручить старших кадетов – дело чести и доблести. Тут же создается группа для выполнения рискованного мероприятия: проникнуть на конюшню, найти стойло коня, на котором сегодня выезжал комендант, снять седло и стереть записи, сделанные капитаном. То, что Михаил Пантелеевич прежде, чем поставить коня, мог все записи перенести в обычный блокнот, фактом существенным не являлось. Главное – рискованное дело, да и на пользу товарищей, тем более из старшей роты. Тут же разрабатывается тактика: кто в разведку, кто «на атас», кто исполнитель – он-то и будет героем дня, если всё удастся.

      За все годы сознательных побегов в парк, а это 7–10-й классы, я не помню репрессий против пойманных кадетов после конных набегов капитана Григорьева. Видимо поэтому и укоренилось правило стирать фамилии с седла коменданта: нет фамилий – нет провинившихся. А ведь всё было проще. Добросовестный служака, в душе добрейший человек, он честно нёс на себе груз обязанностей грозного коменданта. И в парке он появлялся не для того, чтобы ловить нас, а для того чтобы вырвавшаяся на свободу неуправляемая кадетская вольница не натворила чего-нибудь непотребного. Сказать кому-нибудь, что капитан Григорьев не так грозен и вреден, как кажется, значит нарушить сложившуюся традицию бояться коменданта, умалить заслугу тех, кто рисковал в борьбе с ним. А ведь был он обычным фронтовым офицером с простреленной ногой, из тех учителей и воспитателей, которые сами, хлебнув горя, по-доброму и с любовью относились к послевоенной безотцовщине, которой в большинстве своём были воспитанники суворовского училища.

      Понимание этого придёт позже, когда мы повзрослеем, и на наши плечи ляжет груз ответственности за личный состав батальонов и полков, пограничных застав и отрядов.

      В 1973 году, в день 30-летия Ленинградского суворовского пограничного училища, Михаил Пантелеевич займёт почётное место в президиуме вместе с начальником училища генерал-майором С.С.  Гурьевым, летчиком-космонавтом Володей Джанибековым и другими известными суворовцами, а со сцены прозвучат стихи, посвящённые в том числе и грозному коменданту:


            ...Повзрослел, уже в заботе,
            Чтоб в самоволку за забор,
            О дядимишиной «охоте»
            Мы не забыли до сих пор.

      Он не был педагогом. Но житейская мудрость помогала найти ему правильное решение в сложных ситуациях.

      Вспоминается случай. Младшие роты под барабанный бой идут в столовую. На карнизе второго этажа на руках стоит суворовец. Это Э. Хачатрян, лучший гимнаст училища, единственный, кто мог «держать» на кольцах знаменитый «крест Азаряна», любимец старших и кумир для младших.

      Внизу, путаясь в шашке, бегает и размахивает руками не знающий, что делать, дежурный по училищу, а строй, как по команде, повернул открытые рты на трюк Хачи.
Комендант возник как всегда тихо и незаметно. Он прекращает барабанную дробь, пропускает вперед направляющую роту, останавливает на подходе замыкающую: всё, цирк пуст, зрителей нет. Хача поворачивается на руках и исчезает в проёме окна.

      Учебный год в 6-й роте стремительно катился к выпуску. Экзамены на аттестат зрелости, распределение по окончании училища и прощальный выпускной бал. Бал прощания с училищем, друзьями, с которыми прожил одной жизнью шесть лет, с первыми влюбленностями. Скорее всего, навсегда. Радостно и грустно.

      Чего греха таить, к тому времени многие уже скромно попивали вино и уважаемую нами «Старку». Идея отметить прощальный вечер стаканом портвейна «Три семёрки» и стопкой «Старки» родилась не в одной теплой компании. Были сделаны запасы заранее и у нас. Несколько бутылок вина, тайно доставленных в клуб, покоились в маленьком черном чемоданчике, одном из тех, что перед самым нашим выпуском вошли в моду у гражданских школьников-старшеклассников. С ними ходили и в школу и на каток, при необходимости они, снабженные железными накладками на углах, с успехом использовались в потасовках, которые часто возникали вечерами после закрытия катка.

      Наш «войсковой запас» аккуратно лежал в раздевалке рядом с нашими фуражками и плащами прибывших на бал девчонок. Начались танцы. Время поднять настроение. Вице-старшина Толик Судзиловский, вице-сержант Вовка Павлов, Вовка Миненко, секретарь комсомольской организации взвода по кличке «Комиссар», Генка Тришкин по кличке «Асан» и я, улучив момент, когда около вешалок никого из офицеров не оказалось, сняли чемоданчик с полки, вынесли из клуба, открыли. Внутри было пусто. Вместо нашего скромного винного запаса лежало несколько помятых денежных бумажек. Подсчитали – точная компенсация за изъятое вино. Кто мог это сделать?

      Комендант с его цепким глазом, кто-то из ротных офицеров или компания менее предусмотрительных кадет? До сих пор это осталось тайной выпускного вечера. О том, чтобы послать снова за вином кого-нибудь из кадет не могло быть и речи – магазины в Петергофе в этот день надёжно были прикрыты училищными патрулями коменданта. Единственная надежда на знакомых девчонок.

      Послали, ждём. Уже время вернуться, а их все нет и нет. Вдруг ко мне походит Толик Судзиловский:
      – Юра, Куманенко передал, тебя на КПП.

      Ясно, что-то случилось с нашими гонцами. Дело общее, идём с ним вместе. Так оно и есть. Наши сообщницы стоят в проходе перед окошком дежурного по КПП, а на месте дежурного... грозные Усы! Толик – лицо нейтральное, не его вызвали на КПП, а меня, его впутывать не стоит. Он остаётся на аллее, наблюдает и ждёт. Мне деваться некуда – девчонок через КПП не пропускают.

      Вхожу, представляюсь. Может все и обойдётся? Нет, не обойдётся, рядом с грозным комендантом неоспоримая улика.
      – Ваш? – грозно зашевелились усы.
      – Мой.

      Комендант, не вставая со стула, протягивает левую руку к чемоданчику, не спеша кладёт на стол, правой отщелкивает замок, открывает крышку, поворачивает ко мне, показывает содержимое. Все ясно, девчонок он прихватил, когда они возвращались после выполнения задания.
      – Ваше? – показывает комендант одними усами на рядок уложенных внутри бутылок.
      Конечно, моё, куда уж тут денешься. Подруг тоже надо выручать, хоть и неизвестно, чем всё это кончится.
      – Придите и получите завтра в девять утра, – защёлкивает крышку Михаил Пантелеевич, с хитрым довольным и даже весёлым прищуром глядит в мою, ещё не пришедшую в себя после ожидавшейся грозы физиономию.
      – Идите, девочки, танцуйте.
      – Ну как? – вываливается из кустов Толик Судзиловский.
      – Обошлось.

      По дороге в клуб разбираем в подробностях поведение коменданта. Такого мы не ожидали. Присмиревшие наши подруги, наслышавшиеся рассказов о грозном коменданте, тоже оживились.

      Идти завтра за вином или не идти? Вот в чём вопрос. Если идти, то... Лучше не ходить – и конец истории. Училище окончено, распределение получено. Ребята советуют не ходить. Но вино-то куплено на общие деньги. Вернуть его могу только я.

      Быстро пролетела зыбкая белая ленинградская ночь после выпускного бала. Провожали по домам приглашенных девчонок, прощались с первыми любвями, большинство – навсегда. Утром у ребят билеты на поезд с Московского вокзала. Для многих из нас это последняя встреча, последнее расставание. Мне утром к 9:00 к коменданту.

      Отутюжил помявшиеся слегка за ночь стрелки клешей, дыхнул на собранные в «дощечку» пуговицы гимнастерки, протер их суконкой несколько раз, чтоб забегали по ним зайчики утреннего солнца. Тоже самое сделал с бляхой ремня. Форма снова с иголочки. Клеши растянуты в меру, козырёк обрезан тоже умеренно.

      Точно в назначенное время я на КПП. Может, коменданта нет? Подожду полчасика, не придет – уеду, и долг перед ребятами выполнил, и неприятной встречи избежал.

      Не тут-то было. Комендант сидит за отодвинутым стеклянным окошком на том же месте, на том же стуле, все в той же позе. Как будто просидел, не вставая, здесь целую ночь. Назад хода нет.

      – Товарищ капитан. По вашему приказанию прибыл! – приложив руку к фуражке, выпалил подготовленный по дороге доклад. И тут только замечаю, что у коменданта сегодня нет портупеи – обязательного символа причастности к выполнению обязанностей дежурной службы, его глаза не буравят переносицу, по-домашнему сложены на столе руки. Передо мной человек, которому тяжело далась бессонная ночь, полная тревог и переживаний за нас, безмятежно гуляющих по ночным паркам Петродворца. Формально он за нас уже не отвечает – мы выпущены. Но он вместе с другими офицерами привык, что у нас нет другого дома, нет других отцов, кроме офицеров училища. И если ротные отвечают только за своих воспитанников, то он, не имеющий в непосредственном подчинении ни одного суворовца, отвечает за всех нас. Не по службе, а по обязанности старшего опытного человека.

      Вот и сейчас он, конечно, ждёт меня с тревогой. Во-первых, приду или не приду? Во-вторых, не случилось ли что с ребятами за ночь после вечера? У кадет информирование поставлено хорошо.

      Со второго он начинает. Спрашивает дотошно и долго, как мы провели ночь, что слышно о других. Видно, что выпускной вечер закончился нормально, никто не нашкодил, не подрался, всё спокойно. Мне это тоже важно знать, никто не располагает большей информацией, чем комендант. Не заметил, как прошла робость.

      Он интересуется, куда я получил направление, пытается дать советы на предстоящую курсантскую жизнь. Встаёт, берёт злополучный чемоданчик, выносит в проход КПП, отдаёт, укоризненно, но не сердито покачав головой. Прощается со мной за руку, как-то совсем по-доброму и даже с грустью глядя мне в переносицу. А ведь он уже немолод, пожалуй, за сорок. Ловлю себя на мысли: мне хочется назвать его дядей Мишей. Может быть, так бы его и звали за глаза кадеты, если бы не его грозная должность.

      Но сейчас мне не до грустных переживаний. Вылетаю с КПП, ощущая в руке тяжесть запретного груза, возвращённого капитаном Григорьевым. Обошлось. Ребята не поверят, что после вчерашнего я прощался с ним за руку и разговаривал на равных. Или поверят? Вино-то цело. На время в глазах ребят я стану даже героем. Никому из них не могло и присниться, чтобы вот так запросто пойти к коменданту и принести не какие-нибудь безобидные папиросы, а настоящее запретное вино, несколько бутылок.

      Прыгаю в тамбур последнего вагона электрички. Конечно, без билета. До Питера успеваю дойти до первого вагона, с Балтийского – на Московский и бегом на перрон. Издалека вижу нашу чёрную форму, уже слегка захмелевшие ребята, обнявшись, ходят вдоль вагона, поют прощальную нашу любимую песню «Сиреневый туман»...

      Умер дядя Миша тихо и незаметно в Петергофе, будучи глубоко на пенсии. Ушёл из жизни грозный послевоенный комендант, оставив после себя созданную суворовцами легенду и добрые воспоминания в памяти всех, кто прошёл суворовскую школу.

            Глаза, слезою влажные...
            Подтянут и педант,
            Усы, движенья важные,
            Григорьев – комендант!
            Он памяти достоин,
            Училищу отец,
            В бою бесстрашный воин
            И службе образец.

      Эти строки спустя годы напишет выпускник училища – военный врач Лев Глико.