Рассказы о войне ветерана 452

                З Е М Л Я  Г У Д И Т

                Повесть

                Автор повести Олесь Гончар


  Олесь Гончар(1918-1995), полное имя — Александр Терентьевич Гончар —
украинский советский писатель, публицист и общественный деятель.
Участник Великой Отечественной войны.
Один из крупнейших представителей украинской художественной прозы
второй половины XX века. Академик АН Украины (1978).
Герой Социалистического Труда (1978). Герой Украины (2005 — посмертно).
Лауреат Ленинской (1964), двух Сталинских премий второй степени
(1948, 1949) и Государственной премии СССР (1982).

Продолжение 3 повести
Продолжение 2 — http://stihi.ru/2020/10/19/8795

  Где-то за городом, быть может, в Артелярщине или у Чутова, ещё гремит фронт.
На залпы далёких пушек стекла веранды изредка отзываются тонким дрожащим звоном. Гул становился всё глуше и глуше. По мере его отдаления эта знакомая с детства веранда, и настороженный отцовский сад, и белая колокольня за ним — всё словно утрачивало знакомый вид и представало перед Лялей изменённым, каким-то чужим, будто повернулось к ней другой стороной и теперь с трудом узнавалось.
— Марко, — шептала она, глядя на ракеты, как слепая. — Неужели вы отступили надолго? Неужели вернётесь не скоро? Что же это будет? — С холодным ужасом всматривалась она в ракетную безвесть ночи. — Скажи мне, Марко.

  Её позвали из комнаты. Ляля молча прошла в темноте к дивану и примостилась возле матери.
— Какие у тебя колени холодные, — ласково промолвила Надежда Григорьевна. Даже голосом своим она словно бы кутала дочку в тёплое. — И руки холодные. О чем ты всё время думаешь, Ляля?..
— Мама… Мамуся!.. Ма! — Ляля вдруг прижалась лицом к груди матери. — Как мы теперь жить будем, ма?
А жить начинали так. Утром Константин Григорьевич встал, вышел во двор и написал на воротах мелом:
TYPHUS — ТИФ
На двух языках — по-латыни и по-украински.
— Если они догадаются, то вырежут нас на месте, — беспокоилась тётя Варя, которая всегда из нескольких возможных ситуаций склонна была предполагать худшую.
— Не вырежут, — потирал руки врач.

  Он был ещё довольно крепкий, с ёжиком на голове, со странным взглядом — будто всё время смотрел поверх очков.
— Когда зайдут и будут спрашивать вас, Варвара Григорьевна, или тебя, Надя, чем, мол, кранк, то вы молчите. Я сам буду отвечать. Я этим болванам по-латыни отвечу… Я им, негодяям, языком Цицерона скажу, кто они такие…
— Костя, перестань, — простонала жена, отворачиваясь к стене.
Сели завтракать, но и есть сегодня не хотелось. Кроме того, жаркое попахивало керосином. Соседка достала мяса на комбинате и занесла им утром. Тётя Варя ворчала: кто это додумался обливать продукты керосином?
— Видели бы вы их без керосина, — заметила Ляля, неохотно ковыряясь в своей тарелке и время от времени поглядывая в угловое окно.

  Раньше это окно в такую пору было открыто днём и ночью, и Ляля утром могла прыгать с низкого подоконника прямо в сад. Сразу за окном росла ветвистая груша с прививками. Вокруг неё девушка каждую весну сажала небесно-голубой вьюнок и огненно-красную фасоль. Потом втыкала в землю лозу, и побеги вились по этой лозе, достигая свисающих веток и цепляясь за них своими усиками. Постепенно под грушей создавалась круглая живая беседка. Там в летнюю жару Ляля, раздевшись, читала все дни напролёт. Однажды она попробовала даже спать в этой цветущей беседке, но среди ночи испугалась жабы и убежала на чердак к матери. Мать летом часто спала либо на чердаке, либо под открытым небом на крыше веранды. Теперь и спали в комнате, и окна закрывали наглухо, будто изменился климат.
— Что ты все в сад поглядываешь, Ляля? — спросил Константин Григорьевич, украдкой наливая себе уже вторую рюмку спирта. До сих пор за завтраком он выпивал только одну. — Не бойся, они не придут.

  Ляля промолчала.
— Ты думаешь, Костя, что этот «тифус» нас спасёт? — промолвила Надежда Григорьевна с дивана. Она вовсе не вставала к завтраку.
— Не думаю, что спасёт, но на первый случай поможет. А там будет видно…
— «Будет видно», — сказала Ляля с несвойственным ей ранее сарказмом и отложила вилку.
Она сидела за столом прямо и собранно, как за школьной партой. Овальное белое лицо, которое даже летом не покрывалось загаром, сегодня казалось белее обычного. Старательно промытые волосы были аккуратно уложены вокруг головы тугим валиком. Светло-золотистые, они отливали солнцем, были такими красивыми, что мать никогда не могла на них наглядеться.
— А знаете, где я был ночью? — не выдержал наконец Константин Григорьевич.

  Ляля заранее знала, что отцу самому захочется рассказать, и нарочно не спрашивала его об этом до поры до времени. Из него тогда слова не вытянешь. Он терпеть не мог назойливых расспросов.
— Знали, бы вы, где я был! — И, обтерев салфеткой сизый, как металл на морозе, бритый подбородок, Константин Григорьевич начал рассказывать:
— Взяла меня Власьевна за руку и ведёт… Да не дорогой, а какими-то джунглями. Никогда днём не видел такого в Полтаве. Через какие-то бомбоубежища переступали, чьи-то баклажаны топтали. Вижу, очутились в саду у механика Гриневского. Власьевна говорит мне: «Прыгайте через забор». И первая полезла, как кошка. А между прочим, она одних лет со мною. «Что вы, — говорю, — Власьевна… Я уже своё отпрыгал. Разучился». — «Ничего, — говорит, — Григорьевич, учитесь заново. Может, придётся ещё через колючую проволоку прыгать».
Ничего не поделаешь, полез я со своей аптечкой. А забор трещит. Представьте себе, должен был… пикировать.

  Все — даже стоически суровая тётя Варя — улыбнулись. Впервые за это утро. Но и улыбки были какие-то вымученные, будто начали уже отвыкать от этого.
— Какие слова вы научились употреблять, — неодобрительно заметила тётя Варя. — «Пикировать».
— Беда всему научит, Григорьевна…
— Досказывай же, папа, — торопила Ляля. — Кого ты видел?
— Представь себе: танкиста!
— Танкиста? Нашего танкиста?
— Нашего танкиста.

  Три пары глаз устремились на Константина Григорьевича. Он медлил с ответом, осматривая всех, как настоящий конспиратор.
— Где же ты его видел, папа?
— Угадай… И кто бы подумал!.. В сарае у Тесленчихи…
— У той крикуньи? — удивилась тётя Варя. — Которая всегда была чем-то недовольна?
— У той самой. И что самое удивительное — она первой прибежала к Ильевской и подговорила соседок спасать танкиста. Его машина загорелась где-то за берёзовой рощей, он чудом выскочил, добежал до первых домов, а тут ещё бомба поблизости шарахнула. Уже горел, говорят, комбинезон совсем на нём истлел — женщины с трудом водой загасили. Брови и даже ресницы обгорели, осыпались.
— Сильные ожоги?
— Мало того что ожоги, он ещё и контужен. Оглушило беднягу. Разговаривая со мной, кричит на весь подвал, а бабы возле него с коптилкой хлопочут, дежурят попеременно, вот народ!
— Ты ему помог, папа?
— Сделал всё, что нужно. А главное, сам он хлопец крепкий, ладно сбитый — сибиряк. Думаю, скоро поправится. А уж как он благодарил! Запомните, говорит: имя Леонид, фамилия — Пузанов. Вернёте мне силу — отблагодарю стократно.

  Константин Григорьевич поднялся, повеселел. Всегда после хорошего поступка он чувствовал себя энергичным и бодро настроенным.
— Знаете, — чуточку погодя обратился врач ко всем, однако глядя на жену, которая лежала на диване опечаленная, потемневшая, обложенная подушками. — Я решил идти… на работу.
Никто ничего не ответил на это.
Раньше слово «работа» произносилось в семье с уважением и гордостью. «Он на работу!..» «Он с работы!» Что это значило! В такие минуты все домашние слушали Константина Григорьевича, все подчинялись и помогали ему, и он воспринимал это как должное.

                Продолжение повести следует.